Я лежала на своих нарах и слышала, как Люсия поднимается по лесенке — ей это было нелегко! Зато красиво, словно на небесах! А она вдобавок слепила еще и марципанового поросенка — такого, какого пекут в Швеции в виде перцового пряника ко дню Люсии. Затем она снова немного спела и поднялась на папины нары. Поет мама только один раз в году, потому что у нее непорядок с голосовыми связками.

Вокруг наших нар, на балюстраде, стояло много сотен свечей в ожидании, что их зажгут прямо перед чтением Рождественского Евангелия. Тогда свечи странствуют, словно порхающие жемчужные нити, вдоль и поперек всей мастерской. Возможно, этих свечей даже целая тысяча. Когда свечи догорают, становится очень интересно, потому что оклеенные бумагой стены легко могут загореться.

Ближе к полудню папа обычно начинает волноваться, потому что очень серьезно относится к Рождеству и едва выдерживает все приготовления к нему. Его терпение кончается. Он поправляет каждую свечу и предупреждает нас об опасности пожара. Он выбегает на улицу и покупает Омелу белую — очень маленький букетик, что красивее всяких роз и орхидей и должен висеть на потолке.

Папа все время спрашивает, можно ли быть уверенным, что все в порядке, и внезапно ему кажется, что Вифлеем скомпонован неправильно. Затем он принимает таблетку, чтобы успокоиться. Мама пишет стихи и снимает лак с золотых лент и бумаги, оставшихся с прошлого года.

Настают сумерки, и папа отправляется на кладбище с орешками, чтобы покормить белок и взглянуть на могилы. Он никогда особенно не интересовался лежавшими в них родственниками, да и он им не очень нравился, так как были они дальними и абсолютно буржуазными. Но когда папа снова возвращается домой, он печален и взволнован вдвойне, так как кладбище удивительно красиво со всеми своими горящими свечами. Как бы то ни было, белки закопали множество орехов у родственников, хоть это и запрещено.

И все-таки сама мысль об этом — утешительна. После обеда наступает длительный перерыв, чтобы уступить место Рождеству.

Мы лежали на наших нарах в темноте и слышали, как внизу у печки шуршит бумагой мама, а улица за окном стала совсем тихой.

Затем начинались длительные шествия, когда зажигалась одна свеча за другой, и папа бежал со своих нар вниз посмотреть, абсолютно ли вертикально держатся свечи на елке и как бы свеча за спиной Иосифа не сожгла соломенную крышу.

А потом настал час чтения рождественского Евангелия. Самый торжественный миг был, когда Мария сокрыла слова в сердце своем, и почти так же красиво, когда они снова отправились уже другим путем домой, в свою страну. Остальное было уже не так опасно.

Мы немного передохнули, а папа снова принял успокоительную таблетку, и теперь я, ликуя, ощутила, что Рождество принадлежит мне.

Я заползла в зеленый первобытный лес и вытащила свой пакет с подарками из-под ветвей, ощущение полноты любви и нежности было почти нестерпимым. Необычайная святость всех Марий, ангелов, мам, Люсий и скульптур — все вместе благословляло и прощало меня за весь год, даже этот тамбур, все на всей Земле прощали меня, только если были уверены в том, что все любили всех.

И как раз в эту минуту я уронила самый большой стеклянный шар на цементный пол, и он превратился в самые маленькие и самые грустные на свете осколки. Тишина, наступившая после этого, была неслыханной. На горлышке шара имелось небольшое колечко с двумя металлическими проволочками. И мама сказала:

— У этого шара всегда был неприятный цвет.

И вот наступила ночь, когда все свечи догорели, все пожары потушили, а все ленты и бумаги свернули до следующего Рождества.

Подарки я держала у себя в постели.

Иногда папины домашние туфли съезжали вниз в мастерскую, или он съедал немного селедки и принимал таблетку или пытался извлечь звуки из радио, которое сам смастерил.