Но кому-то любовь молодых поперек горла встала. Вскоре заявился в Лес сам Змей Горыныч. Не успел Змеевич и слова сказать, как Горыныч его ухватил, да в небо унес, крикнув Марьяне с Соловьем-Разбойником на прощание, что никогда Орлам с Соловьями не породниться.

Нет, не стала Марьяша слезы лить. Собрала узелок с пожитками и пришла с отцом попрощаться.

— Папаня, родной, дорог ты мне. Но не могу я никак клятву, данную любимому, нарушить. Обещалась я ему верной женой быть и идти за ним на край земли. Так и сделаю.

И такая твердость в ее взгляде была, что не решился Соловейко перечить.

— Дам я тебе в дорогу злата-серебра да коня любимого. Береги себя и ступай с Богом.

— Иволгу отдашь? — изумилась Марьяша. Отец полжизни копил на хорошего коня, а теперь ей отдает?

Помог Соловей дочери приладить сумки тяжелые к конскому боку. Смахнул слезу, испытав гордость за Марьяну, так ловко та на коня запрыгнула и одним движением усмирила. А как поехала, перекрестил ее в спину.

Не побоялся он отпустить дочь в дорогу дальнюю. Знал, что не даст она себя в обиду, поскольку владела приемами ратными и наездницей в Лесу первой слыла. Сына ждал Соловей-Разбойник, но получив дочь, не стал от планов отступать. Воспитал бойцом. А еще Соловейко знал, что слава о нем как о мощном свистуне далеко разошлась. Побоятся нелюди мести, не тронут его дочь.

День едет Марьяна, другой. Вот уже и места знакомые кончились, дорога меж полей вьется, над головой пичуга заливается, ветер спелые колосья волной колыхает, травяной дух нос радует. Хорошо!

Но на исходе недели широкая дорога разделилась на три рукава: один налево, в сторону большого поселения, над которым вился дым печных труб, другой направо, в сторону гор, гранитом отсвечивающих, а третий вел к морю-океану, что блестело синей гладью и манило желтым песком. У солнечного берега плескался на ветру парус добротной лодки, стояли разноцветные зонтики, слышалась веселая музыка. Праздник, да и только!

Марьяна никак не решалась сделать выбор, то в одну сторону ее потянет, то в другую. А тут, откуда ни возьмись, появился камень-валун с загадочными письменами. Может, он и раньше стоял, но пока ворон, что на нем сидел, не каркнул, Марьяша камня не замечала.

Спустилась путешественница с коня, платочком с букв пыль смахнула и прочитала: «Налево пойдешь, замуж выйдешь».

— Нет, не пойду налево. Замужним налево ходить позорно, — вслух сказала Марьяна. Ворон в ответ кивнул головой. И пропал дым печной, а за ним растаял и город.

— Никак морок? — обратилась к ворону Марьяна. Тот не ответил. Посмотрел умным глазом и стукнул клювом по следующей надписи: «Прямо пойдешь, коня потеряешь».

— Ни за что прямо не пойду. Мне Иволгу жалко. Без коня совсем одиноко будет.

Вмиг смолкла музыка, вздыбилось море черными волнами, смыло зонтики, лодка от ветра-урагана накренилась, зачерпнула кормой воду и пошла на дно. Хлипкой посудина оказалась, а парус и вовсе бумажный.

А ворон опять клювом стучит, на следующую надпись указывает: «Направо пойдешь, гранит грызть будешь».

Охнула Марьяна, глянула на горы, а они, словно насмехаясь, гранитными гранями блеснули.

— Не назад же возвращаться? — обратилась Марьяна к ворону, а того и след простыл. Постояла немного путешественница, по сторонам поглядела, не решаясь к горам двинуться. А море опять успокоилось, кораблик всплыл, музыка зазывно заиграла. И город из дымного тумана показался, приманивая запахом горячего хлеба.

Но вспомнила Марьяна глаза Змеевича, его улыбку добрую, как кричал он «Не-е-е-т!», когда взмывал с отцом в небо, и решительно зашагала в правую сторону, ведя Иволгу за узду.

Осторожно пробиралась она по горным тропам и гулкими ущельями.