Но вечер у Кингшипа принес ему разочарование.

Не потому, что впечатление, произведенное на мать, оказалось слабее, чем он ожидал. Глаза миссис Корлис замечали все: великолепные ковры, фрак метрдотеля, шампанское в хрустальных бокалах. Нет, вечер для Бада был испорчен тем, что Мэрион и Лео, как ему показалось, были на ножах. Если Мэрион и обращалась изредка к отцу, то, видимо, только для соблюдения приличий. Причиной их разногласий был, вероятно, он сам: Лео, разговаривая с ним, отводил глаза, а Мэрион все время называла его «милый», чего она никогда раньше не делала на людях. Беспокойство терзало его.

Обед решительно не удался. Отец с дочерью явно не хотели разговаривать друг с другом, а мать с сыном не могли, потому что все, что им хотелось бы сказать, не было предназначено для чужих ушей. Итак, Мэрион называла Бада «милый» и описывала своей будущей свекрови квартиру на Саттон-Террас, миссис Корлис беседовала с Лео о «детях», а Лео просил Бада передать ему хлеб, избегая его взгляда.

Бад собирался один отвезти мать в отель, но Мэрион захотела сопровождать их. Они сделали крюк, чтобы показать миссис Корлис, незнакомой с Нью-Йорком, Таймс-сквер и ночную жизнь города.

— Я позвоню тебе позже, — сказал матери Бад, прощаясь с ней у лифта.

Миссис Корлис, не отпуская руки Бада, нежно поцеловала Мэрион.

На обратном пути Мэрион была молчалива.

— Что случилась, дорогая?

— Ничего, — ответила она, уклончиво пожимая плечами.

Бад хотел было расстаться с Мэрион у ее дверей, но волнение все сильнее овладевало им, и он попросил разрешения зайти. Кингшип уже лег. Они устроились в гостиной. Бад принес стаканы и сигареты, а Мэрион тем временем нашла подходящую музыкальную передачу по радио.

Его мать, сказала она, внушает ей большую симпатию. На что он ответил, что симпатия эта взаимная. Потом они заговорили о своей будущей жизни, и Бад, весь вечер бывший настороже, почувствовал, что, поднимая эту тему, Мэрион имела какую-то определенную цель. Разговор постепенно перешел на детей.

— У нас их будет двое, — заявила Мэрион.

— А почему не трое… или четверо? — улыбнулся Бад.

— Нет, двое. Тогда один из них сможет поступить в Колумбийский университет, а другой в Колдуэлл.

Почему она вдруг заговорила о Колдуэлле? Может быть, это связано с Эллен?

— А если у нас будет всего один ребенок, — продолжала Мэрион, — то он будет учиться сначала в Колумбийском, а потом в Колдуэллском университете, или же в обратном порядке.

Она наклонилась к пепельнице и как-то особенно тщательно погасила сигарету.

Его перевод в Колдуэлл… Не об этом ли речь?

— Впрочем, нет, — снова заговорила Мэрион, преследуя свою мысль с необычным для нее упорством. — Это было бы нехорошо. Переход из одного учебного заведения в другое мешает учебе, лишает уверенности.

— Не обязательно, — заметил Бад после небольшой паузы.

— Ты думаешь?

— Мне, например, это нисколько не повредило.

— Но у тебя ведь не было подобного перехода.

— Был, и я рассказывал тебе об этом.

— Нет, нет, ты никогда не упоминал ничего подобного.

— Милая, но я уверен, что говорил тебе о том, как я перевелся из Стоддарда в Колдуэлл.

— Из Стоддарда! Университета, в котором училась Дороти!

— Я знаю. Эллен говорила мне.

— Но ты ведь не был с ней знаком, правда?

— Нет. Просто Эллен показала мне как-то ее фотографию, и я вспомнил, что мне случалось ее видеть. Я убежден, что говорил тебе об этом во время нашего разговора в саду музея.