– Каждый из нас должен отказаться в своей жизни от расточительства. И я буду в этом первым примером. Украшения, что я получила благодаря богатству моей семьи, я отдам беднякам. Если вы верите в Бога пророка Магомета, то последуете моему примеру.

Я не услышала, как отреагировали слушатели на такое диковинное заявление их лидера, потому что в этот момент моя старшая дочь. Маха, объявила о моем нежеланном присутствии.

Теперь, вспомнив об обещании Амани избавиться от ее драгоценностей, я бросилась в спальню дочери. Там я открыла сейф, который был у нее с Махой один на двоих, и извлекла из него большое количество дорогих ожерелий, браслетов, сережек и колец и заперла все это изобилие в сейфе в кабинете Карима. На всякий случай вместе с украшениями Амани я взяла и драгоценности Махи, потому что кто может знать, на что способна Амани в ее нынешием состоянии религиозного подъема.

Я знала, что стоимость одних только украшений Амаии превышала миллион долларов. Их дарили ей любящие ее люди, те, кто хотел обеспечить ей в будущем экономическую независимость. Себе же я дала слово, что если Амани действительно пожелает помогать беднякам, то ей специально для этого будут выделены деньги. Я вспомнила о тех миллионах риалов, что мы с Каримом спокойно раздали бедным за последние годы, и огорчилась, потому что наша щедрость осталась незамеченной. Вдобавок к обязательному закяту, составлявшему определенный процент нашего ежегодного дохода, без которого мы могли спокойно обойтись, Карим и я жертвовали еще дополнительные пятнадцать процентов нашего дохода на нужды образования и здравоохранения различных мусульманских стран, менее удачливых в экономическом плане, чем Саудовская Аравия. Мы всегда помнили слова пророка: «Если вы даете милостыню открыто, это хорошо, но если вы даете ее втайне от других, это еще лучше, и воздастся вам за ваши грехи, ибо Аллаху известны все ваши деяния».

При мысли о тех денежных вкладах, что мы делали для строительства медицинских центров, школ и жилищ в беднейших мусульманских странах, у меня возникло острое желание напомнить Амани о той громадной финансовой помощи, что оказывали ее родители. Или же всю нашу благотворительную деятельность наш ребенок рассматривал как бессмысленную? Или же ее истинным желанием, как и желанием тех, кто на нашем богатстве только благоденствовал, было пустить нашу семью по миру?

Вернувшись в постель, я тихо пролежала не менее двух часов, погруженная в тяжелую думу, отбрасывая несостоятельные мысли, не зная, как сразиться с силой, что превышала человеческие возможности.

Уже сгустились сумерки, когда Карим вернулся домой, закончив работу в своем офисе в Джидде.

– Султана! Ты что, заболела? – Карим по дороге к кровати зажег несколько ламп. Его глаза озабоченно вглядывались в мое лицо. – У тебя лицо горит. У тебя нет температуры?

На вопросы мужа я не ответила. Вместо этого я глубоко и прерывисто вздохнула.

– Карим, один из наших детей, плоть от плоти и кровь от крови твоей, замышляет свергнуть монархию.

Лицо Карима из бледно-коричневого в долю секунды стало ярко-красным.

– Что?!

Я слабо взмахнула в воздухе рукой.

– Амани. Сегодня наша дочь собрала в доме юных принцесс и ближайших подруг. Я случайно услышала то, о чем она говорила. Она с помощью Корана пытается настроить своих молодых кузин и знакомых против законной власти нашего семейства.

Карим в свойственной арабам манере прицокнул языком, что означало недоверие. Он рассмеялся.

– Ты сошла с ума, Султана. Уж кто-кто, но из всех наших детей Амани в меньшей степени способна насаждать насилие.

Я покачала головой.

– Уже все изменилось. Религия закалила нашего ребенка. Она теперь скорее похожа на голодного льва, чем на безобидного ягненка, – и я повторила Кариму все, что услышала.