Зато они пахнут своим утренним счастьем, наполнившим острой перечной страстью крохотную квартирку среди панельных сот, населенных их земляками. Счастьем, сотворенным наспех, в скрипучей и просевшей кровати, застеленной протертыми и вспотевшими простынями. А вот нагреть воды на двух конфорках узкой плитки и помыться они не успели. Потому запах счастья так ощутим.

Еще не старый мужчина, одетый в костюм из натуральной шерсти. Ему явно жарко, но он терпит, потеет и преет в своей шерстяной броне. Он весит на добрый десяток, если не больше, лишних единиц по шкале соотношения веса и массы тела. Ему бы что-то полегче, и пройти расстояние между своими станциями, а их всего три от первой до последней, пешком. Нет, отставить, никак невозможно, у него не в меру дорогой костюм, лучше покрываться испариной и темными дорожками на сорочке под пиджаком. Но даже запах его прокисшего пота, лосьона после бритья «Burberry», вчерашнего крепкого алкоголя и начищенных утром туфель не перебьет внутреннего ambre, отдающего сладостью только-только начинающегося разложения. Его пока не почует даже специалист. А я да, на свою беду.

Он обречен, но не хочет признаваться в этом даже самому себе. Или пока не знает, все возможно. Рак, цирроз печени, грозящий скоро перейти в стадию некроза, или еще что-то, не менее плохое. Но он лишь вытирает полнокровное лицо платком, и потеет дальше. С кишечником тоже не все в порядке. Он думает, что никто не понимает, когда портится воздух. Ошибается… и добавляет немного в общий букет.

Здесь, в замкнутой коробке вагона, мне сейчас очень легко уловить и еще несколько нот, легко вплетающихся в запашистую метро-симфонию. Тревожных, жужжащих дрелью, вгрызающейся алым диссонансом в сонное спокойствие вагона. Липнущих серым клеем рваной синкопы, замешанной на формалине пополам с трупным ядом, и остро звенящих желтыми звонкими маячками опасности.

И они, эти ноты, легко перебивают не только запахи, но и сами звуки. Перелистываемых страниц, быстрых, еле слышных кликов клавиатур, эха от мелодий в наушниках плееров, почесывания, еле сдерживаемой отрыжки или икоты, поскрипывания сиденья под чьим-то нервно дергающимся задом. Да-да, все это могу слышать и ощущать. И не завидуйте, не стоит. Я слеп как крот. Ничего не вижу, но все слышу и ощущаю своим, сильно обострившимся, обонянием. Думаете, рад этому? Нет, совсем нет.

И все они: и милая в чем-то девушка-клерк, хотевшая уступить мне место, и краснолицый толстяк с пока отсроченной смертью – все, наверняка, постоянно смотрят на меня с жалостью и тут же отводят глаза. Взгляды чувствуешь, чувствуешь всей кожей, самим собой, тонкой прослойкой меня недавнего, и новорожденной и нарастающей броней меня настоящего. Они цепляются за тебя, хватают, прилипают, отдираются со звуком раздавленной подошвой плоской жирной мокрицы. Отдергиваются, когда широкие полосы бинтов под непроницаемо черными овалами очков поворачиваются к ним. Прячутся, уставившись в одну точку и немедленно возводя вокруг себя крепостную стену из «нет-нет, не хочу, это не я, но помог/помогла бы, бедный-бедный-бедный, но ведь недавно, как же???».

Да вот так, и не надо смотреть на меня с жалостью. Я еще не умер, черт вас подери, а очки? И что? Да, на моих глазах толстый слой пахнущей умирающей стерильностью ткани. Но это я, живой и теплый человек, несколько месяцев, после переезда в район третьей станции линии, катавшийся с вами в это время в последнем вагоне. Так что не надо, вот так. Паутина из трех перекрещивающихся липких нитей лопается со звуком бьющегося стакана.