К третьему часу в голове Сашки сформировалась глупая идея, именуемая синдромом побега. Убежать, а потом доказать, что ты прав. Позже ему вдруг пришло в голову, что сценаристы фильмов, где арестованный чудесным образом сбегает из-под усиленной охраны, находят самое простое объяснение тому, почему их истории заканчиваются, не успев начаться. Надели наручники — логично. А вот сам снял — это уже фантастика, не имеющая к реальной жизни никакого отношения.

Покой пришел сам собой. Вспомнились Вадим Пащенко и Антон Копаев. Сашка бы их не бросил.

События в камере, как и в остальной жизни, происходят независимо от того, желает человек в них участвовать или нет. К окончанию четвертого часа Пермякову надоело смотреть, как гаишник, лежащий на верхнем шконаре, катал из хлебного мякиша шарики и движениями Шакила О’Нила забрасывал их в очко, расположенное в углу. Собственно, Шакила в этом ленивом фраере напоминала лишь нижняя губа, отвисшая к подбородку, но сути это не меняло. Король ночных дорог на протяжении получаса стремился во что бы то ни стало попасть хлебом в парашу.

Когда Сашке исполнилось пятнадцать, у него умер отец. Отчим со своей «восьмеркой», а потом — с «пятнашкой» и трехкомнатной квартирой, в которой следователь теперь просыпался по утрам, появился позже. Что такое машина в семье, Санька понял в семнадцать. А вот как можно завтракать по утрам хлебом с чаем, без масла и варенья, он узнал с того самого момента, когда стал себя осознавать.

Мать работала на Капчагайском кирпичном заводе. Ей на спину упал поддон с кирпичами, оторвавшийся от стропил. Ходить потом она могла, но с тех пор они вдвоем, пока Сашка в четырнадцать лет — раньше не принимали — не устроился на хлебозавод помощником пекаря, жили на ее пенсию по инвалидности. Что-то уходило на лекарства, что-то на еду, казалось, жить можно. Но теперь еще ему приходилось учиться непринужденно вести себя в школе в аккуратно зашитых брюках, когда одноклассники приходят на уроки в джинсах и батниках.

До тринадцати лет Сашка жил в Казахстане, то есть на Востоке, поэтому знал цену хлебу и всему, что связано с едой. Даже теперь, когда в его жизни появился достаток, он ничего не мог с собой поделать. Привычка вычищать кусочком хлеба тарелку в столовой выглядела не комильфо, однако сам он этого не замечал. Это для него было так же естественно, как вытрясти в рот ягоды, выпив стакан компота. Он помнил те дни, когда ему в восемь лет приходилось ложиться спать голодным и плакать от непонимания того, почему так получается. Кому-то такое поведение в столовых могло показаться банальной скупостью или перебором в демонстрации педантичности, но только не Копаеву с Пащенко. Они знали, кто есть Сашка, из какой жизни он прибыл в их мир.

А этот парнишка со второго этажа бросал и бросал хлеб в парашу. Он мешал Пермякову думать. Даже если бы этот человек на его глазах спас целый мир, то в Сашкином отношении к нему уже ничего не изменилось бы.

— Это же хлеб.

— Я знаю. Скорей бы на допрос вывели, что ли.

На этот раз он попал точно в дырку, что подтвердило липкое хлюпанье, донесшееся из угла камеры.

— Способ, которым он тебе доставался, по всей видимости, и является основной причиной твоего присутствия здесь?

Больная тема задета, вопросов нет. Разве Пермяков хотел добиться не этого? Так оно и вышло. Его взору предстало лицо отставного служителя безопасности дорожного движения, подернутое ненавистью.

— Ты тут-то не гонорись по-правильному! — На верхних нарах раздался звук, имитирующий плевок, который мог бы упасть под ноги Пермякову. — Не в комитете. Понятно, что не за рвение в службе тебя сюда определили.

— Не за рвение, — согласился Пермяков и посмотрел под ноги, туда, куда, по его прикидкам, должен был бы упасть плевок, если бы он имел место.