— Затем, видимо, усталость берёт своё и я продолжаю откровенно. — Но это же всё равно не будет правдой. Даже если на литературе… м-да…, — по классу катится короткая волна хохота. — Уж история точно будет иметь несколько трактовок, каждая из которой будет достоверной.
— Ты сейчас о чём? Давай без словоблудия. Причины, следствия, результаты!, — Недовольно морщится историк.
— Вам сейчас учебник пересказать? Или выводы, которые я считаю реальными?, — склоняю голову к правому плечу.
Пересказывать учебник не хочется категорически. Кажется, идея Лены о том, чтоб пойти спать домой, была совсем не плоха.
— Справедливости ради, я не сомневаюсь в том, что учебник ты читал, — историк отзеркаливает мой наклон головы к плечу. Видимо, это он так шутит. — Давай попробуем собственные выводы. Нестандартный ты наш.
— Хм… Звучит обидно, Тимур Германович… а я мастера спорта собрался выполнять. — Шучу в ответ под хохот класса. — Но начнём с того, что лично я категорически не согласен с причинами.
— И каковы же они, с твоей точки зрения?
Германович, не смотря на свою паническую боязнь отклониться от официального курса, в душе свой предмет любит и в определённых рамках плюрализм мнений разрешает. Но я это понял не сразу.
А мне всё кажется насквозь очевидным, чтоб упираться в официальную точку зрения.
— Я бы начал с того, что в нашем учебнике, как и много лет до этого, причиной Второй Мировой войны называется исключительно желание Германии реванша за Первую Мировую.
— И что тебя не устраивает в такой трактовке?, — втягивается в спор Германович, в котором учёный иногда берёт верх над функционером.
— Мне кажется, мы по инерции переоцениваем роль Системы и недооцениваем роль Личности.
Историк выжидающе молчит, потому продолжаю:
— Тимур Германович, повторюсь: процитировать учебник дословно могу хоть сейчас. Но раз зашла речь, то лично моё мнение: все войны, которые сейчас считаются «острыми», начинались не из-за вражды народов. А исключительно из-за разногласий политиков, определявших курс государства. Могу проаргументировать.
— Мы все внимательно следим за ходом твоей мысли.
Историк присаживается на свой стол, скрещивает руки на груди. По некоторым теориям, это является признаком того, что подсознательно он уже настроен на отторжение всего, что я скажу. На эмоциональном уровне, не подключая критичность и логику. Если психологические теории не врут, это печально. Как по мне, педагог не должен давать волю эмоциям.
— Мне кажется, ни о какой демократии в тридцатые и сороковые годы двадцатого века речь не идёт в масштабах всей планеты. — Я из любопытства прочёл всё, до чего дотянулся, про этот период. И не только по-русски. — Все без исключения страны были очень авторитарными и автократичными. Даже в той стране, которая себя сегодня считает Самой Демократичной, — пережидаю смешок класса, — президента Франклина Рузвельта профессиональные историки считают диктатором. Свои родные Самые Демократичные историки. И именно после него был введён лимит на правление в течение не более чем двух президентских сроков подряд.
— Правление — не тот термин в данном контексте, — перебивает меня историк. — И какое это имеет отношение к теме?
— Секунду. Есть мнение, что немцы — очень дисциплинированная нация. Если бы Главнокомандующий Гитлер отдал им приказ не наступать на Советский Союз, а строить дороги, либо выращивать помидоры, они бы подчинились? Или, вопреки воле Фюрера, Вермахт согласовал бы действия с Люфтваффе, Кригсмарине и они бы дружным конгломератом всё равно двинули б на СССР?
— Ты очень упрощаешь, — недовольно морщится историк. |