Тогда он подумал, но не записал, что от множества прочих людей ее отличает то, что она живет как птица в клетке, словно бы и живет и не живет. И тот же самый ужас не-жизни в жизни Шанс увидел в собственном упадочном состоянии, когда каждый следующий день грозил стать тусклее, чем предыдущий.

Он придерживался убеждения (возможно, ложного), что в жизни человека бывают периоды, длящиеся буквально мгновения, когда верное слово, или движение, или одно-единственное прикосновение может ранить либо исцелить. Именно для этого он в своих фантазиях садился за руль. Не ради каких-то завоеваний на сексуальном поприще. Он мог так же легко заручиться помощью кого-то другого, если появился бы этот кто-то другой. Его воображению рисовалось освобождение, то, как сердце вырывается из запертой клетки. Конечно, он был благоразумным. Видел все таким, как оно есть, полубезумные донкихотские поступки лучше совершать в помыслах, а не наяву, потому что… потому что, в конце концов, жизнь именно такова. Отражение в мутном стекле. Шанс жил как бы наполовину. Не будет никаких поездок и никаких вмешательств. Мироустройство их не допустит. Вместо них Шанс разрешил себе выпить лишний стаканчик вина. Но, господи, подумал он через мгновение, снова наливая и воображая ради одного только воображения собственное внезапное появление на ее пороге, что она подумает? И услышал ее крики, от которых ночь превратилась в кошмар.

Проснулся чуть позже, стояла кромешная тьма, сквозь стены комнаты проникал шум волн с Оушен-бич. Поднявшись, Шанс увидел в окошке уборной странное оранжевое свечение на востоке и счел его очередным подтверждением того, что на нефтеперерабатывающем заводе в горах над Ричмондом продолжает свирепствовать пожар.

– Так ты его сучка, да? Вот как оно, значит?

Голос оборвался, когда от парадной двери донесся звон дверного колокольчика, и Шанс тут же разглядел владельца как магазина, так и голоса, обращавшегося к молодому человеку, по всей видимости, латиноамериканского происхождения в черной облегающей футболке, черных же облегающих кожаных джинсах и узконосых черных кожаных сапожках чуть выше щиколоток. Пожилой мужчина был в точности таким, как помнилось Шансу: ростом куда выше шести футов, отчаянно худым и отчетливо гомосексуальным. Он даже одет был именно так, как в прошлый раз: пиджак спортивного покроя, аскотский галстук и множество побрякушек. Пожалуй, он был старше, чем Шанс думал, – ближе к восьмидесяти годам, чем к семидесяти. Дядька таких лет, черный, гей? Шанс мог вообразить сколько тот повидал на своем веку.

Тут старик прервал его пустопорожние размышления.

– Молодой человек, – произнес он, обращаясь к Шансу и поворачиваясь спиной к другому мужчине, будто тот внезапно перестал существовать; голос антиквара звучал уже не пронзительно, но приятно, взлетая к самому потолку и разносясь по комнате: – Как поживает гарнитур Принца?

– Господи, вы помните!

– Конечно. Дайте-ка подумать. Там был письменный стол и кресло. – Он помолчал. – И шкафчик!

– Книжная полка и два кресла, но все равно неплохо. Когда я тут был? Два… три года назад?

Руки старика дрожали в приглушенном свете.

– Да кто это помнит? Но там ведь чего-то недоставало…

– Кое-каких медных пластин.

– Ах да. Жаль, очень жаль.

Пока Шанс беседовал со стариком, кожаный парнишка отошел, исчезнув в одном из укромных уголков старого дома.