Перелет полностью оправдал мои худшие ожидания, и даже более того. Конечно, я догадывалась, что в самолете Исаака может вытошнить, но не предполагала, что большая часть содержимого его желудка окажется на мне, поэтому для него запасную одежду взяла, а вот для себя — нет. Так что когда мы вышли из самолета, то представляли собой довольно интересное зрелище.

Родители обняли нас и загрузили в тяжелый «крайслер». По дороге мы заглянули в дом престарелых, и, пока папа и мама водили детей в солярий, я сидела со своей бабушкой и держала ее за руку. Она меня не узнала. Хотя мама и предупредила, что такое может случиться, для меня это все равно стало большим потрясением.

Когда мы снова сели в машину, я отключилась. Проснулась уже возле дома, и то лишь для того, чтобы доползти до моей старой комнаты наверху. Несколько часов спустя, выспавшись и придя в себя после перелета, я спустилась вниз. Во всем теле ощущалась поразительная легкость.

Дети весело играли на кухне, в которой прошло мое детство. Радио, как всегда, орало на всю катушку. У моих родителей радио постоянно включено на полную громкость и настроено на канал новостей. До самой школы, пока я не стала ходить в гости к друзьям, я пребывала в святой уверенности, что во всех семьях говорят друг с другом, перекрикивая вопли радиоведущих: «За десять минут весь мир перед вами».

Я прошла по кухне, вырубила радио и, протерев заспанные глаза, улыбнулась отцу и матери.

— Который час?

— Уже два, — ответил отец.

За те месяцы, пока мы не виделись, прической он стал еще больше напоминать Эйнштейна: мягкие белые пряди на голове торчали в разные стороны. На морщинистом лице ярко выделялись светлые голубые глаза и красноватые щеки. Я поцеловала его в лысую макушку.

— Привет, папа. Я соскучилась.

— Мы по тебе тоже скучали, mamaleh. А Руби учит меня рисовать радугу.

Руби сидела у него на коленях и сжимала в руке красный карандаш. Рядом с моей маленькой девочкой отец выглядел даже старше своих семидесяти пяти. Только в средней школе я поняла, что родители друзей намного младше моих родителей. Мать родила меня в сорок, когда уже давно отчаялась иметь детей. А два года спустя на свет появился мой младший брат. Тогда, еще до наступления эры таблеток от бесплодия и «Пергонал энд Хломид» такое было большой редкостью.

Мои мать и отец — представители совсем другого поколения, чем те взрослые, с которыми они встречались на вечерах балета и матчах Малой Лиги. Из-за бруклинского акцента и речи, приправленной идишизмами, в них было что-то от Старого Света. Их больше, чем других знакомых взрослых, беспокоила политика и социальная справедливость, и меньше — материальное благополучие. Повзрослев, я стала гордиться родителями и тем, что выросла в доме, где перед сном пели песни Вуди Гатри, и где на окне даже в конце семидесятых висел плакат с Макговерном, но в детстве, признаться, я их стыдилась.

Я обогнула стол и подошла к матери, сидевшей с Исааком. Она кормила его из бутылочки какой-то желтоватой жидкостью. Меня это слегка обеспокоило. Мой малыш до сих пор не пил ничего, кроме грудного молока.

— Я решила дать мальчику настой ромашки. В этой книге написано, что для детей она полезна, — прокомментировала мать, указывая на яркий томик, лежавший на кухонном столе. Я взяла книгу и посмотрела название: «Холистический ребенок».

— Ясно, — произнесла я.

— Послушай, альтернативная медицина — вещь общепризнанная. И не нужно относиться к ней с таким скептицизмом, — обиделась мать.

Моя мама всегда легко поддавалось любому новомодному веянию, особенно если его можно описать словом «альтернативное». Она была битником, хиппи, феминисткой (причем ярой), а теперь, судя по всему, решила приобщиться к «нью эйдж».