Они двинулись не мешкая. Впереди поехал джип с зажженными фарами. Полковник с майором, а следом за ними Калвер зашагали по пыльной дороге. Полковник шел по-спортивному, почти не сгибая ног, подняв плечи, мерно двигая согнутыми руками; ничто не нарушало ритма его шагов – ни рытвины, ни глубокие колеи, – и Калвер был поражен, даже напуган темпом, который он задал. Это был шаг опытного пехотинца – решительный, ровный, скорее даже рысь, чем шаг, – и через несколько минут Калвер стал задыхаться. Ноги вязли в рыхлом песке. Он прошел метров двести, не больше, а подмышки у него уже взмокли и пот струился по лбу. Его охватило смятение, бессмысленный страх. Он и раньше боялся марша, но тогда страх был смутным, абстрактным, теперь же, устав буквально от первых шагов, он почувствовал, что не выдержит и часа, – Маникс был прав. От страха кровь бросилась ему в лицо, он судорожно вздохнул, едва сдерживая крик, – кровь отхлынула. Мозг ощупью искал причину, страх отступал; он понял – надо втянуться в ходьбу, и все будет в порядке. Паника прошла, он почувствовал, что дышит свободнее. Полковник вышагивал впереди с уверенностью заводного солдатика. Сквозь собственное дыхание Калвер услышал его голос, такой спокойный, ровный, как будто полковник сидел за письменным столом.

– Мы выступили ровно в девять, Билли. К десяти мы должны быть у шоссе и сделать остановку.

– Так точно, сэр, – ответил майор, – еще раньше придем.

Калвер подсчитал: по штабной карте, которую он знал наизусть, расстояние было пять с половиной километров – на полтора километра больше, чем полагалось по уставу для часового перехода. Это скорей походило на бег. С трудом выдергивая ноги из песка, он ощутил безысходность такую головокружительную, что даже развеселился; он услышал между своими шумными вдохами странный звук – не то смешок, не то всхлипывание. Пять с половиной километров – путь от Гринич-Виллидж чуть ли не до Гарлема, утомительный даже на машине. Он измерял в уме эту бесконечную вереницу городских кварталов. Он мысленно брел по надежным, твердым мостовым Пятой авеню, переходил Четырнадцатую улицу, унылые просеки Двадцатых и Тридцатых; в боку у него как будто нож поворачивался, но он все шагал и шагал: на север, мимо библиотеки, еще двадцать кварталов, мимо отеля «Плаза», и дальше – по зеленым лужайкам Центрального парка… Мысль остановилась. Пять с половиной километров. А за ними – еще пятьдесят два. Перед мысленным взором возникла фигура Маникса. Калвер спотыкался, смотрел в безжалостную спину полковника и думал: «Господи, спаси и помилуй».

Они спешили. Ночь спустилась внезапно, как в тропиках; теперь, когда они шли по заболоченному лесу, им светили только фары джипа. Дыхание у Калвера наладилось, но грудь и спина были мокры от пота, и ему хотелось пить. Он испытывал смутное удовлетворение от того, что остальным не легче: он слышал, как сзади из чехлов выдергивались фляги, звякали крышки и задушенно, жадно булькала в чьем-то горле вода; потом донесся сердитый окрик Маникса:

– Отставить, черт возьми! Сказано: берегите воду! Убрать фляги к черту, пока не станем на привал.

Калвер выворачивал шею, пытаясь разглядеть Маникса, но видел лишь тени солдат, бредущих по песку, – неясную двойную цепочку, исчезающую в черном зеве ночи. Сзади что-то крикнул солдат – пошутил, должно быть, – раздался смех, долетел отрывок песни «На старой вершине, оде-етой туманом…». И снова все звуки перекрыл сердитый голос Маникса:

– Можете горланить сколько влезет, но лучше поберегите дыхание. Мне наплевать – болтайте хоть всю дорогу, но если выдохнетесь, пеняйте на себя…

Его голос стал отрывистым и злобным – так командовали, наверно, древние сатрапы и надсмотрщики на галерах.