— Ну и настращала же ты беднягу!

— Заворовался совсем, вот и пугнула! — призналась Анна Филиппиха.

— Когда брал тебя в жены, говорили мне: галушки у нее больно добрые. А ты чистый гетман в юбке.

— Живу так, чтоб твоего гетманского достоинства не уронить, — ответила мужу Анна. — Вот погляди, хорош али дурен мой универсал?

Дала прочитать жалованную грамоту Густынскому монастырю, в которой от своего имени приказывала не тревожить земель, дарованных монастырю Иеремией Вишневецким.

Богдан прочитал ладно составленный документ, вздохнул.

— В хату хочется, галушки горячие есть.

— Сказано — сделано! — Проворная супруга поднялась из-за стола, взяла мужа под руку, и уже через час, прокатившись на санках, запряженных парою лошадей, были они за рекой, на пасеке.

Сторож-пасечник натаскал для печи побольше дров на случай, если гетману с гетманшей придет охота на огонь поглядеть, и отправился спать в баню.

— Вот и одни, — сказал Богдан, закладывая дверь тяжелым засовом. — Не упомню уже, когда сам по себе был.

Печь стреляла сухими дровами. Анна, в домотканой простонародной свитке, сверкая голыми по локоть руками, двигала ухватами. Она привезла-таки с собой настряпанных галушек и теперь ставила их в печь. Богдан и не заметил, когда и кому жена о том приказывала. И ведь какая умница! Галушки раздобыла самые простецкие, о каких и помечтал, затосковав, Богдан.

Да только простая одежда и простая еда душу враз не опрощают.

— Иван, брат мой старший, человека ко мне сегодня присылал, — вспомнила за трапезой Анна. — К Богуну поляки зачастили.

— Богун всегда особняком держится, — сказал Богдан, — только к полякам он не переметнется. Я знаю: мне он давно не верит, но уж и то хорошо, что я верю ему.

— Иван, братец мой, пишет в письме, что из пушек русских стрелял. Очень, говорит, меткие пушки. Турецких и польских много лучше. Пишет, чтоб ты, коли случится, просил бы у царя побольше пушек.

Богдан, подперев щеку рукою, смотрел на жену до тех пор, пока не встретился с нею глазами. Она радостно вспыхнула, зарделась. Тотчас встала и, погасив свечу, повела супруга спать.

Не спалось Богдану в ту ночь.

В окошко глядела ясная луна. Окно в лесной хате было всему Чигирину на удивление — из стекла.

«То Елена постаралась», — подумал Богдан, выбираясь осторожно из-под одеяла.

Он сел возле окошка. Мороз разукрасил его снизу острыми листьями ледяного чертополоха.

«Вот и вся память о человеке, — подумал Богдан о Елене и еще подумал: — А ведь я бы простил ее. Все бы ей простил».

Покосился на кровать. Анна ему тоже была дорога.

«О брате печется… Так ведь два у нее брата, а печется о том, кто много стоит. Наказным гетманом его пошлю».

И вдруг понял: о новой войне думает, как о деле, на небесах уже решенном.

«Война теперь совсем другая будет, — он попробовал представить себе русские рати. — Пушки у них, Золотаренко говорит, хорошие, и бойцы у них тоже хорошие. — Против русских Богдану воевать пришлось. — Бойцы у них стойкие, — вспоминая смоленскую осаду, думал Богдан, — а вот каковы воеводы? Послы, приезжавшие в Чигирин, были разных чинов, и никто из них своего слова сказать не смел. Однако благородие свое выставляли, как сосуд с драгоценной амброй. Спесивые, должно быть, воеводы у царя, и не дай бог — глупые».

Глядел на луну Богдан, но луны уже не видел. Думалось о том, подтвердит ли царь права казачьей старшины на маетности, пожалует ли его, гетмана, городами.