Катя не замечала ни роскошных зал, ни анфилады покоев — ничего. Глаза её словно бы застлала какая-то пелена.

Сейчас, сейчас это случится, сейчас я погибну, — билось в ней.

Александр почти втащил её в опочивальню. Тотчас заключил в объятия и стал жадно целовать — в губы, в глаза, в щёки.

   — Раздевайся! — хрипло вымолвил он. — Впрочем, нет, я сам раздену тебя. Ты моя, моя! Наконец-то!

Руки его дрожали, он был неловок. Весь его огромный любовный опыт ничего не стоил перед этой невинной простушкой.

Она не сопротивлялась. Наконец поняв неизбежность того, что должно было свершиться, она стала снимать с себя платье, расстёгивать многочисленные крючки корсажа.

И вот она стояла перед ним обнажённая, во всей прелести своей юности, своих семнадцати никем не тронутых лет. Стояла словно одна из тех мраморных нимф с их безукоризненными формами, которых было так много перед дворцом и в самом дворце.

Александр в каком-то оцепенении разглядывал её.

   — Боже! Как ты прекрасна! — наконец вырвалось у него. Он стал покрывать поцелуями всё её тело, все складки, упругие груди, лоно с нежным пушком. Потом одним толчком скинул с себя панталоны.

   — Ложись, — кивнул он на необъятную постель, застланную атласным одеялом. У него дрожали руки — от возбуждения, от желания.

Катя покорно легла и закрыла глаза. «Сейчас, вот сейчас...»

В тот же момент её пронзила дикая боль. Она вскрикнула, невольные слёзы брызнули из глаз. Но Александр ничего не слышал, ничему не внимал; он был весь во власти своего желания. Это было давно неиспытанное упоительное чувство. Похожее на то, едва ли не тридцатилетней давности, когда ему робко отдалась его юная супруга герцогиня Мария Дармштадтская, в которую он влюбился с первого взгляда. Влюбился без памяти, казалось, навсегда. Но всё, что было потом, мало-помалу теряло остроту, становилось почти заурядным, привычным. Иной раз, впрочем, ему казалось: вот наконец-то! Но вскоре наступало разочарование.

Теперь же было возвращение. Того, давнего, первозданного, неповторимого. Невыразимого.

Александр чувствовал необыкновенный прилив желания. И то, что он испытывал, входя, нежное сопротивление, не сразу дававшее его желанию проникнуть как можно глубже, было упоительно.

Вот он, вершинный миг! Наконец он отдал то, что в нём копилось. И когда смог отдалиться, невыразимая нежность и благодарность охватили его. Он стал покрывать поцелуями такое близкое теперь тело. Уже не девушки, но женщины. Его женщины. Он чувствовал, что связан с нею навеки. Это был восторг. И эта была благодарность — несказанная, невыразимая.

Катя открыла глаза. Они были мокры. Он осушил их губами. И вдруг почувствовал новый прилив желания. Это было так неожиданно, так прекрасно, что Александр не медлил.

Кажется, она стала отвечать ему. Её тело, дотоле замершее, подвинулось навстречу, движения стали чаще. Она хотела! Она отдавалась!

   — Ты моя перед Богом, — тихо вымолвил Александр, когда они оба лежали в изнеможении. — Ты моя перед Богом. Но я стану добиваться, что бы ты была моею и перед людьми. Отныне я связан с тобою до конца моих дней, помни об этом.

Он глядел на неё глазами полными восхищения и любви. И вдруг она поверила. В ней пробуждалось — пусть медленно — ответное чувство. Робкое, бесформенное, неопытное, как она сама. Она знала, что такое благодарность, привязанность, родственное чувство.

Но любовь, которая захватывает всё естество, не оставляя места ничему другому, никакому другому чувству, с её полной и неизбывной жертвенностью, была неведома Кате.