— Слава Богу, есть на что наматывать, — улыбнулась Елена Павловна. — Однако призываю тебя, мой друг, быть осмотрительным. Ожесточение — худой советчик.

   — Знаю, — бросил Александр уже с порога. Он был так поглощён своими мыслями, что поступился этикетом — не приложился к руке.

На следующий день, когда Валуев явился с традиционным докладом, Александр, силясь придать своему голосу как можно больше тепла и задушевности, сказал ему:

   — Ты знаешь, Пётр Александрович, сколь я ценю тебя, твои способности и услуги. Но в нынешних обстоятельствах я принуждён отказаться от них. Ты сам видишь, какова крайность, какие тучи нависли надо мной и над Россией. Я должен прибегнуть к решительным мерам, дабы положить конец крамоле. Прости меня и помни, что ты остаёшься необходимым мне человеком, что и впредь я рассчитываю на твою помощь и советы. Прошу тебя: не считай, что твоё время ушло.

Валуев несколько мгновений оставался нем. Наконец он произнёс:

   — Благодарю вас, Государь, за доверие, за тёплые слова. Моя преданность вашему величеству остаётся непоколебимой. Я всегда откликнусь на ваш призыв, коль он воспоследует, и буду служить вам с тою же ревностностью, с которой служил всё это время. А сейчас позвольте мне откланяться, дабы подготовить всё к приходу моего преемника.

— Ты знаешь, сколько всего на меня свалилось за последнее время, — сказал на последок Александр, — знаешь и, повторяю, поймёшь меня.

Минутная растерянность Валуева прошла. Да, он знал всё, даже более того. Старший сын и наследник престола, умница и надежда Николаша, скончался в Ницце двадцати двух лет от роду. Этот удар император перенёс легче, нежели его супруга, и без того болезненная. Мария Александровна стала чахнуть. Потом это покушение, возмутительные листки, открывшиеся преступные сообщества, злоумышлявшие против власти, более того, планировавшие цареубийство... Всё это наслоилось.

Во главе верховной комиссии по делу Каракозова Александр поставил Михаила Николаевича Муравьева, министра государственных имуществ, зарекомендовавшего себя жестокостью при подавлении Польского восстания и заслужившего после него нелестную кличку «вешатель» («Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают», — говаривал он). Каракозов, Ишутин, Худяков были приговорены к повешению.

«В день, назначенный для объявления приговора по первой группе, — вспоминал защитник Ишутина Дмитрий Васильевич Стасов, — я приехал в суд несколько ранее других, и, не помню, кто-то мне сказал, что Каракозов приведён из своей тюрьмы и находится в домашней церкви коменданта, куда можно было недалеко пройти из залы. Я туда пошёл и нашёл Каракозова стоящим посреди церкви на коленях; он был совершенно один и молился с таким рвением, был так поглощён и проникнут молитвою, точно находился в состоянии какого-то вдохновения, какого мне ни у кого никогда не приходилось видеть. Выслушал он приговор совершенно спокойно; сколько помнится, не сказал ни слова. Казнён он был на Смоленском поле. Ишутин подавал просьбу о помиловании, но был приведён также на место казни, там ему был прочитан приговор, надет саван и спущен на глаза колпак, и в то время, когда надо было надеть верёвку, явился фельдъегерь, объявивший помилование — замену смертной казни, сколько помню, пожизненной каторгой».

Муравьев-вешатель набирал силу и влияние, пугая Александра. Вслед за Валуевым в отставку были отправлены Головнин, Замятнин. Их заменили граф Дмитрий Толстой, одно имя которого было пугалом, Трепов и Шувалов. О нём Тютчев сложил четверостишие:

Россия лежала распростёртой в ожидании новых потрясений. Валуев записывал в дневнике: «Утром был у меня Трепов.