Поэт добру и злу внимал равнодушно. И поминал добро стихом:

Он почитал Александра благодушным и честным. Это было очень близко к истине. И тотчас откликался на злоумышления:

Александр находил утешение в стихах поэта. То был глас избранника Божия. И он пребудет во временах «доколе жив будет хоть один пиит» — пушкинские строки читал ему Василий Андреевич Жуковский, к коему Александр до последнего вздоха сохранил благодарную память.

«Что ж, — размышлял Александр, — во всём надобно искать утешения и оправдания. Даже в изменах собственной супруге. Любовь неуправляема. Её не втиснешь ни в какие рамки. Это стихия. Она поднимает и несёт человека подобно океанской волне или грозной буре. Но не в мрачную пучину, а в лазурные небеса. Можно ли осуждать Тютчева? Можно ли осуждать меня? Любовь — последнее моё прибежище. В этой жизни последняя радость».

Тютчев лучше других — тоньше и глубже — чувствовал это:

«Этот свет сияет нынче мне, — думал Александр, — И я бессилен погасить его».

Глава пятнадцатая

В РАСКИНУТЫЕ СЕТИ

Что в государе постоянное, а что мимоходное,

что природное и что напускное или искусственное,

что преобладает и как преобладает... по силе

привычки или по господству какой-либо общей

мысли, общей цели или общего опасения?

Когда в нём проявляется тёплое и, по-видимому,

искреннее чувство, нельзя ему не поддаться.

Когда видишь, как упорно иногда безмолвствует

это чувство, нельзя не ощутить словно обдания холодом...

Есть такой потаённый зверёк — крот. В тишине и темноте прокапывает он под землёй свои ходы. Где зальце устроит для веселия и припасов, где запасной выход либо боковую галерею. Казалось бы, не видно его и не слышно. Ан нет: иной раз выдаёт он себя кучками земли, которую хочешь не хочешь, а приходится выгребать на поверхность...

Так и заговорщики. Как ни таятся, а время от времени ненароком обнаружат себя. Большей частью по неосторожности — по следу, оставленному слишком явно, иной раз по случайности, которую никак нельзя было предусмотреть. Наконец, по искусности сыщиков, что тоже приходится принимать в расчёт.

Тайное рано или поздно становится явным. И это неоспоримо.

Александр Дмитриевич Михайлов, слывший среди своих единомышленников гением конспирации, без устали твердил это.

   — Главное для нас, чтобы тайное стало явным с нашей же руки, — учил он, когда Перовская и Ширяев вместе с остальными рыли галерею под железнодорожное полотно. — Крот, он слеп, не видит, куда выкидывает землю. А мы-то с вами не слепы, не должны оставлять следов на поверхности.

Не оставили — всё было шито-крыто. И квартальный, наведывавшийся к гостеприимной хозяйке, и пристав, свершавший обход домовладений не только порядка ради, а и в надежде — да что в надежде — в уверенности! — что перепадёт на лапу, ничего не разнюхали.

Целились-целились, да промахнулись! Огромный труд и большие денежки пошли, как с горечью, грубовато выразился Степан Ширяев, коту под хвост.

Следили за выездами императора с великим тщанием: каким путём ездит он на прогулки и на своё излюбленное зрелище — развод, в Михайловский манеж.

Царская это утеха — развод. Пешие и конные караулы, назначенные в дежурство, чеканя шаг, равняя конный строй, проходят перед командующим и придирчивыми очами его величества и великих князей.

   — Третья рота Семёновского полка — смирно! Назначением в Зимний его величества государя императора дворец.