|
Есть несчастья массовые — войны, голод, болезни… Например, за один только четырнадцатый век от чумы умерло сорок восемь миллионов человек. Ты представляешь себе это необозримое количество трупов? Тогда в мире было всего-то полмиллиарда населения… А вот эпидемий радости, счастья нет и не существует… Хорошо, с болезнями, даже со стихийными бедствиями можно бороться, но с войнами? Подсчитано, что за последние пять тысяч лет в мире произошло пятнадцать с половиной тысяч войн. В них погибло три с половиной миллиарда человек — больше, чем сейчас живых… Кстати, Александр Македонский некогда спросил у одного индийского мудреца, кого больше — живых или мертвых, и тот ответил, что живых, поскольку мертвых уже нет. Он был неправ, этот мудрец: мертвые есть…
— То есть как это — есть? — почему-то шепотом спросил Олег. — Они в наших поступках, действиях, в нашей мудрости и в наших предрассудках. Возможно, ты не знаешь, но древние галлы были настолько убеждены в бессмертии души, что давали друг другу взаймы деньги с условием получить их обратно на том свете. Это звучало смешно, но Олег не засмеялся. — Так вот, дорогой Олег, — Хомутов пристально смотрел в глубину раскопа, словно читая нечто видимое только ему. — Мертвые все-таки рассчитываются. И рассчитываются они нашими руками, понимаешь? Олег невольно поежился: „Что за вечер такой!.. То Харитоныч с серыми мешками, то Раскопий наш с чумой и покойными галлами…“ — Пора бы, кажется, уж за пять-то тысяч лет, за пятнадцать тысяч войн понять, что война — дело бессмысленное, — вполголоса и как бы про себя говорил Хомутов. — В любой войне прежде всего выигрывает сама война… Олегу вдруг стало не по себе: показалось, что Хомутов — в беспамятстве, околдован, и не он, а сама раскрытая древняя могила говорит сейчас его устами. — Но появляются все новые и новые завоеватели, — продолжал Хомутов скорбным голосом. — Играют на национальных амбициях, вспоминают вековой давности обиды, которых, может, и не было вовсе, требуют жизненного пространства, пересмотра границ… Он махнул рукой и удрученно замолчал. — Не всегда же так, — с некоторой даже обидой возразил Олег. — Вот Модэ… Симпатий у меня к нему нет, но неужели он не должен был начать войну за возвращение отторгнутых земель? — Ну, если говорить о хуннах… — Прокопий Павлович покосился на астрагал, темневший на ладони Олега. — Конечно, в период походов Мэнь Тяня внутренне разобщенная степная держава хуннов пребывала накануне распада и полного уничтожения воинственными соседями. Ты, должно быть, обратил внимание, что деятельность Модэ довольно отчетливо делится на два периода. С чего он начал? Первым делом, крутыми, жестокими мерами вбил в своих соплеменников понятие священности родной земли. Сделал он это основательно. Его завет помнился даже пять поколений спустя, когда один из императоров Древнего Китая потребовал у Хун-ну отдать часть западных уделов. Шаньюй Учжулю-жоди решительно отказался, сказав, что не смеет отдавать земель, оставленных ему предками… Однако Модэ не ограничился возвращением своих земель. Он захватил большую часть известной тогда Азии. Обосновавшись на новых землях, которые зачастую были лучше, чем их собственные, хунны, можно сказать, отказались от родины. Как ни странно, именно после этого они исчезли как народ. Многие исследователи полагают, что гунны, известные своими десятилетними войнами с Древним Римом, Византией, воспетые в „Песне о Нибелунгах“, — это далекие потомки азиатских хуннов. И вот что примечательно: во всей Европе до сих пор не найдено ни одного бесспорно гуннского захоронения. |
