Нукеры схватили шамана и начали срывать с него меховые лохмотья.

— Не делай этого, шаньюй! — вскричал шаман. — Я действительно не знаю того человека, но мне показалось, что он из рода Сюйбу.

— Кого хотели убить этой иглой?

— Я не спрашивал, шаньюй. Мне не надо этого знать.

— Верю. Где игла? Или ты уже отдал ее?

— Нет, шаньюй, я не успел увидеться с тем человеком. Твои люди опередили его. Игла у меня.

Шаман достал трубчатую кость мелкого грызуна, осторожно вытряхнул из нее короткую черную иглу.

— Вот она, шаньюй…

— Положи ее туда, — Модэ указал на низенький походный столик и кивнул нукерам: — Увезите его подальше в степь и отрубите голову. И пусть кто-нибудь сейчас же позовет ко мне государственного судью.

— Шаньюй! — завизжал шаман, но его мгновенно опутали ремнями, надели на голову кожаный мешок и вынесли из юрты.

Князь Бальгур прибыл почти тотчас. Поздоровались.

— Вот, — сказал шаньюй и указал на столик, где лежала отравленная игла. — Теперь я, кажется, знаю, от чего умерла моя мать.

И он в нескольких словах передал слышанное от шамана.

— Так, — Бальгур опустил голову. — Значит, князья Сюйбу…

— Да. И это надо сделать еще до рассвета.

— Что надо сделать, шаньюй? — не понял Бальгур.

— Казнить! — жестко сказал Модэ. — Государственный судья вынес решение, шаньюй одобрил. Сейчас я прикажу своим воинам взять князей Сюйбу, — и Модэ вскинул голову, собираясь крикнуть нукеров.

— Постой, шаньюй! — Бальгур выпрямился. — Я еще никакого решения не вынес.

— Так выноси же! Время идет, скоро уж рассвет.

— Шаньюй, — негромко заговорил старый князь. — Князья Сюйбу должны тебя ненавидеть — ты казнил их отца и сестру, яньчжи Мидаг.

— Закон Хунну гласит: „Поднявшему руку на своего — смерть“.

— И однако ничто не может отнять у одного человека право призвать к ответу другого человека, если тот причинил ему зло. Наши законы допускают месть.

— Преступный умысел против главы державы — не есть ли это государственная измена, князь Бальгур? — повысил голос Модэ.

— Ты ошибаешься. Шаньюй и держава — не одно и то же. Шаньюй — первое лицо в державе, но он, однако, человек. Так всегда было в Хунну.

Модэ молчал, сжимая рукоять ножа с такой силой, что побелели пальцы. Наконец криво усмехнулся.

— Потому Хунну и терпит постоянные поражения, что каждый пастух считает себя вправе иметь собственные суждения.

— Модэ, — впервые, с тех пор как Модэ стал шаньюем, Бальгур назвал его по имени. — Помнишь, ты хотел стать беркутчи…

— То было давно, князь Бальгур. Ты сам же тогда сказал, что небо знает, кому быть князем, а кому — сказителем.

— Да, — Бальгур помедлил и заговорил отрывисто и сухо: — Предстоит поход, о котором ты сам все время думаешь. В Хунну сейчас не должно быть разлада. Это ослабит наши силы. Оттолкнет от тебя князей. Духи отвернутся от нас. Подумай же, шаньюй.

— Подумаю, но подумай и ты, государственный судья… Вот и рассвет уже. — Модэ посмотрел в дымник юрты. — А князья Сюйбу все еще живы. Что ж, пусть пока живут…

Последний отрезок подъема на Хуннскую гору — так называемый „Священный путь“ — должны были проделать одни только князья в сопровождении небольшого числа особо доверенных нукеров, которые гнали скот и пленных юэчжей, предназначенных для принесения в жертву духам горы.