Оставшись по пояс голым, Максар вытянулся и застыл лицом к отцу. Бальгур не размахивался, но витая плеть как бы сама собой плотно опоясала бронзовое тело мальчика.

— Это тебе за первый проступок, — деловито пояснил отец. — А вот и за второй.

Плеть снова со свистом разрезала воздух. Мальчик снес наказание молча.

Бальгур мельком скользнул глазами по вспухающим багровым рубцам и равнодушно обронил:

— Скажи матери, чтобы смазала маслом, — к тут же подумал, что напрасно он наказал сына: ведь Иньшань-то уже, можно считать, чужой.

„Нет, нет! — тут же возразил он себе с неожиданным ожесточением. — Раньше или позже, а мы вернемся сюда, обязательно вернемся! И наказал я его правильно — пусть останется ему памятен Иньшань не только радостями, но и болью, тем крепче он будет помнить его и любить“.

Тут чуткое ухо князя уловило с детства знакомый, еле слышный топот сотен скачущих лошадей. Несколько мгновений он приглядывался и вдруг разом увидел, как с севера и с запада, переваливая через пологие лысые холмы, в долину вливаются темные массы конницы. Это спешили поднятые им воины рода Солин.

Всадники продолжали прибывать весь день и всю ночь. К утру их было уже полтумэня — пять тысяч.

На восходе солнца Бальгур выехал на возвышенность перед войсками, выстроенными в походном порядке посотенно и потысячно.

На траве еще лежала роса, бесконечным множеством крохотных самоцветов горя в лучах раннего солнца. Дымило кочевье десятками своих очагов, — дымы в безветрии поднимались высоко вверх прямыми тонкими стволами. Стояла удивительная при такой массе людей тишина, — слышен был даже щебет ласточек, стремительно проносящихся над самой землей. Изредка ржали и переступали кони, грызя удила и позвякивая бронзовыми фигурными псалиями. Воины уже знали о делах в Великой Петле и теперь молча ждали, что прикажет им суровый темный всадник, застывший под княжеским бунчуком.

Но прежде чем сказать первое слово, Бальгур привстал в стременах, поднял руку, и все увидели в ней свистящую сигнальную стрелу. Выдержав несколько мгновений, князь круто вскинул лук, и пронзительный — на пределе — свист хлестнул по ушам, заставив всех встрепенуться и невольно посмотреть туда, куда указал ее полет — на полночь, в суровые и необъятные просторы Великой степи…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана…

Дорога учит ценить здоровье, чужбина — соплеменников. Зажатый на заднем сиденье переполненного рейсового автобуса, Олег сначала бодрился, шутил про себя: „Дальше едешь — тише будешь“, — однако жара, бензиновый угар, тряска и приступы тошноты доконали его уже к середине пути. Высаживаясь около шести часов вечера душного июльского дня посреди широкого пустынного поля, он чувствовал себя безнадежно больным, разбитым и никому не нужным.

Солнце клонилось к закату, и малиновый вечерний оттенок уже начинал заметно примешиваться к краскам дня. Взахлеб трещали кузнечики. Словно хрустальные шарики, сыпались с неба трели жаворонков. Ветровые волны лениво катились по зеленой равнине, однако в воздухе стояла такая густая и пахучая травяная духота и солнце припекало столь безжалостно, что явись сейчас сам дьявол и, помахивая договором, предложи: „Олег, продай мне свою душу, за это я сей же момент воздвигну прямо вот здесь прохладный пивной бар“, — поэт, наверно, не стал бы раздумывать ни секунды.

Олег извлек из внутреннего кармана помятого модного пиджака клочок бумаги с планом, начертанным рукой Тани, и огляделся. Километрах в пяти, как и было указано, виднелась одинокая голая сопка, справа от нее — синела невысокая гряда, покрытая лесом, а между ними располагалась широкая падь, заросшая чем-то вроде редкого кустарника.