И все же от живости представляемых ею картин видимый мир казался лишь нереальной панорамой призраков и теней. Машинально она съела еду и выпила жидкость, даже не почувствовав вкуса ни того, ни другого.
Все так же механически она наконец поднялась и прошлась неуверенным шагом через хижину, чтобы посмотреть наружу сквозь щелку в бамбуковой стене. В тембре барабанов и труб произошла внезапная перемена, которая повлияла на какую-то затуманенную часть ее мозга и заставила ее без ощутимого желания искать причину.
Сначала она не понимала ничего из того что видела; все было хаотично и призрачно, формы двигались и перемешивались, корчились и крутились, черные бесформенные массы вырубались, застывая на фоне кроваво-красных декораций, которые светились то ярче, то глуше. Потом действия и объекты обрели привычные пропорции и она распознала мужчин и женщин, движущихся вокруг костров. Красный свет отблескивал на украшениях из серебра и слоновой кости; белые перья раскачивались на фоне света костров; обнаженные фигуры расхаживали и застывали силуэтами, вырезанными в темноте и окрашенными в темно-красный цвет.
На табурете из слоновой кости, в окружении великанов в головных уборах, утыканных перьями, и набедренных повязках из леопардовых шкур, сидело что-то жирное, приземистое, ужасный, отталкивающий, похожий на жабу коренастый человек, испарение влажных гниющих джунглей и ночных болот. Короткие и толстые руки этого существа покоились на гладкой выпуклости его брюха; затылок представлял собой складку жира, которая, казалось, толкает его заостренную голову вперед; его глаза напоминали угольки, тлеющие в мертвом черном пне. Их пугающая живость не соответствовала инертности, которую предполагало его тучное тело.
Когда взгляд девушки остановился на этой фигуре, ее тело окаменело и напряглось, потому что безумная жизнь снова пронзила ее. Из безмозглого автомата она превратилась вдруг в чувствующую форму живой, дрожащей плоти, истерзанной и горящей. Боль утонула в ненависти, такой сильной, что стала снова болью; она ощущала себя твердой и хрупкой, как будто ее тело превращалось в сталь. Она почувствовала как ее ненависть течет почти осязаемо по ее взгляду; так, что ей показалось, что объект ее чувства должен упасть замертво со своего резного табурета от этой силы.
Но если даже Баджудх, король племени бакала, чувствовал какой-то дискомфорт от концентрации чувств своей пленницы, то он не показал его. Он продолжал битком набивать свой лягушачий рот пригоршнями маиса, зачерпывая его из сосуда, который держала перед ним коленопреклоненная женщина, и глядеть на широкий проход, который образовывался действиями его подчиненных, оттесняющих людей в обе стороны.
Ливия смутно догадывалась, что по этому проходу, стены которого были образованы потными черными людьми, должен прийти кто-то важный, судя по резкому шуму барабанов и труб. И пока она смотрела, он пришел.
Колонна воинов, идущих по три в ряд, направилась к резному табурету, густая линия колышущихся перьев и сверкающих копий извивалась сквозь многоцветную толпу. Во главе чернокожих копьеносцев шел человек, при виде которого Ливия судорожно вздрогнула; ее сердце, казалось, остановилось, а потом заколотилось опять, не давая дышать. На этом сумеречном фоне этот человек стоял, четко выделяясь. Как и те, кто был за ним, он был одет в набедренную повязку из шкуры леопарда и украшенный перьями головной убор, но это был белый человек.
Он подошел к резному табурету не так как подошел бы проситель или подчиненный и внезапная тишина воцарилась в толпе, когда он остановился перед сидящей фигурой. Ливия почувствовала напряженность ситуации, хотя она лишь смутно догадывалась, что это предвещало. Какое-то мгновение Баджудх сидел, вытянув свою короткую шею вперед как большая лягушка; потом, словно притянутый против своей воли немигающим взглядом другого, он неуклюже встал со своего табурета и стоял, смешно покачивая бритой головой. |