Для нее счастливый детский смех, часто доносившийся из деревни в тихом вечернем воздухе, звучал подобно рыданию, и редко игры детей, привлекавшие ее взгляд, не доставляли ей мучительных страданий. Дважды со времени событий, связанных с вторжением, она становилась матерью, и, словно вечному недугу было предназначено разрушать ее надежды, крошечные создания, которым она дала жизнь, спали бок о бок вблизи от цоколя разрушенного блокгауза. Она часто приходила сюда, но это было скорее жертвоприношение жестоким образам ее воображения, чем скорбь. Посещавшие ее видения смерти были мирными и даже утешительными, но если иногда ее мысли возносились к обители вечного покоя, а ее слабая фантазия пыталась представить во плоти образ благословенного ребенка, ее умственный взор чаще искал ту, которой не было, чем тех, чью жизнь считали счастливой и безопасной. Какими бы изнурительными и обманчивыми ни были эти мимолетные образы, существовали и другие, гораздо более мучительные, потому что их возникновение было связано со многими грубыми и конкретными картинами этого мира. По общему, а может быть, и самому искреннему убеждению жителей долины, смерть своевременно оборвала судьбу тех, кто попал в руки Дикарей в момент вторжения.

Такой итог отвечал известной практике и беспощадным страстям победителей, которые редко сохраняли жизнь захваченным в плен, разве только чтобы сделать месть более жестоко утонченной или утешить какую-нибудь мать из своего племени, потерявшую близкого человека, предлагая замену погибшему в лице пленника. То было облегчением — рисовать лицо смеющегося херувима в облаках или прислушиваться к ее легким шагам в пустых помещениях дома, ибо в этих иллюзорных, возникающих в мозгу образах страдание исходило из ее собственной груди. Но когда суровая действительность заступала место фантазии и дочь виделась ей живой, дрожащей от порывов зимнего ветра или изнывающей от жестокой жары, унылой в безотрадности женского рабства и смиренно терпящей жребий физически слабого под властью хозяина-дикаря, она испытывала ту муку, что постепенно опустошает родники жизни.

Хотя и отец не был избавлен от подобной скорби, она овладевала им не с таким постоянством. Он знал, как надлежит мужчине бороться с душевными потрясениями. Пребывая под сильным впечатлением уверенности, что пленникам недолго довелось мучиться, он не пренебрегал никакими обязанностями, которых могли потребовать от него нежность к своей страдающей половине, родительская любовь или долг христианина.

Индейцы ретировались по корке снега, а с оттепелью исчезли всякие отпечатки следов или признаки, по которым можно было выследить таких осторожных врагов. Оставалось сомнительным, к какому племени или даже к какому народу принадлежали мародеры. Мирная жизнь колонии, однако, не была открыто нарушена, и нападение явилось скорее жестоким симптомом насилия со стороны злых сил, которого ожидали, чем настоящим началом беспощадных враждебных действий, с тех пор разорявших жителей пограничья. Но в то время как к политике колонисты оставались равнодушными, личные переживания не позволяли пренебречь ни одним разумным средством, чтобы вернуть мучеников в том случае, если их пощадили.

Разведчики шныряли среди союзнических и наполовину умиротворенных племен, ближайших к поселению, одинаково щедро пуская в ход вознаграждение и угрозы, чтобы установить принадлежность дикарей, опустошивших долину, как и наиболее существенные перипетии судьбы их несчастных жертв. Но все попытки выяснить истину потерпели неудачу. Наррагансеты утверждали, что это их постоянные враги могикане, действуя со свойственным им вероломством, ограбили своих английских друзей, тогда как могикане яростно бросали такое же обвинение в адрес наррагансетов.