Человек, который, судя по его суровому и мрачному лицу, был подходящим хозяином для столь уединенной обители, в названный час сидел на камне на самом продолговатом выступе горы и на месте, откуда глаз охватывал наиболее обширный и менее всего заслоняемый вид на человеческое жилье в отдалении. Камни были навалены таким образом, чтобы спереди возник небольшой бруствер, так что если бы какой-нибудь блуждающий взгляд скользнул по поверхности горы, было маловероятно, чтобы он обнаружил присутствие человека, вся фигура которого, за исключением верхней части, была по-настоящему скрыта.

Было бы трудно сказать, разместился ли этот отшельник таким образом, чтобы позволить себе привычное и воображаемое общение с маленьким мирком долины, или сидел на своем посту на страже. По его виду было похоже, что он предавался каждому из этих занятий, ибо временами его взгляд становился печальным и более мягким, как будто его душа находила отраду в естественной для человека благожелательности, а временами лицо угрюмо хмурилось и губы сжимались сильнее обычного, как у человека, ищущего опору в своей прирожденной решимости.

Уединенность места, атмосфера всеобщего покоя, царившая наверху, безграничный ковер из листьев, расстилавшийся перед глазами с этой высокой точки, и безмолвное дыхание лесного массива соединились, чтобы придать величие этой сцене. Фигура хозяина оврага была так же неподвижна, как любой другой предмет, доступный зрению. Она казалась высеченной из камня во всем, кроме цвета и выражения. Локоть опирался на маленькое ограждение спереди, а ладонь подпирала голову. На расстоянии полета стрелы взгляд мог легко принять его не более чем за еще одно из случайных подражаний, выточенных в скале вековыми переменами. Прошел час, но ни одна конечность не шевельнулась, ни одна мышца не расслабилась. То ли созерцание, то ли терпеливое ожидание какого-то предусмотренного события, казалось, приостановили обычные жизненные функции. Наконец, это необычайное бездействие прервалось. Сперва в кустах наверху послышался шорох, не громче, чем тот, что произвел бы прыжок белки. За ним последовал треск веток, а затем кусок скалы стал падать с обрыва, пока не пролетел над головой все еще неподвижного отшельника и не упал с шумом, отозвавшимся чередой откликов эха из пустот под этим местом внизу в овраге.

Несмотря на неожиданность этой помехи и сопровождавший ее необычайный грохот, тот, кого, как можно было предположить, это больше всего касалось, не проявил ни одного из обычных симптомов страха или удивления. Он внимательно прислушивался, пока последний звук не замер вдали, но скорее в ожидании, чем с тревогой. Медленно поднявшись, он осторожно осмотрелся, а затем, быстрым шагом пройдя вдоль уступа, ведущего к его хижине, исчез в двери. Однако через минуту он снова виднелся на своем прежнем посту, а короткий карабин, какой тогда использовали кавалеристы, лежал у него на коленях. Если сомнение или замешательство и овладели душой этого человека при столь ощутимом знаке, что одиночеству, которого он добивался, угрожает опасность быть прерванным, то они не были настолько сильны, чтобы нарушить его внешнюю невозмутимость. Во второй раз затрещали ветки и послышались звуки с более низкой стороны обрыва, словно производивший шум стал спускаться. Хотя никого не было видно, в характере шума больше нельзя было ошибиться. Это явно была поступь человека, ибо ни один зверь, достаточно тяжелый, чтобы оставить такой глубокий отпечаток, не стал бы перебираться через место, где помощь рук была почти так же необходима, как и ног.

— Иди вперед! — сказал тот, кто во всем, кроме принадлежностей одежды и враждебных приготовлений, мог вполне сойти за отшельника. — Я уже здесь.