Отшельник встал и окликнул занявшего его убогое жилище.

— Выходи! — позвал он, открыв узкую дверь перед вождем. — Юноша ушел с твоим свертком, и ты теперь один со старым союзником.

Конанчет откликнулся на зов, но его взгляд горел менее ярко и лицо было менее суровым, чем когда он вошел в маленькую хижину. Медленно подойдя к камню, на котором сидел до того, он остановился на мгновение и, казалось, бросил взгляд печального сожаления на то место, где оставил сверток. Однако, овладев своими чувствами с обычным самообладанием своего народа, он вновь занял прежнее место с видом человека серьезного по натуре, не прилагая, по всей видимости, никакого усилия, чтобы сохранить восхитительную невозмутимость своих черт. Последовало долгое и глубокомысленное молчание, а затем отшельник заговорил:

— Мы сделали друга из вождя наррагансетов, а этот союз с Филипом разорван!

— Йенгиз! — возразил другой. — Во мне течет одна кровь — сахемов.

— Зачем индейцу и белому человеку творить насилие друг над другом? Земля велика, и на ней есть место для людей любого цвета и любого народа.

— Мой отец нашел самую малость, — сказал другой, бросив такой странный взгляд на тесные владения хозяина, что сразу выдал саркастический смысл своих слов, хотя это в равной степени свидетельствовало о великодушии его сердца.

— Легкомысленный и тщеславный принц сидит на троне некогда благочестивой нации, и мрак вновь накрыл страну, еще недавно сиявшую чистым и ярким светом! Людей праведных заставили бежать из домов их детства, а храмы избранных преданы скверне идолопоклонства. О Англия, Англия! Когда чаша горечи твоей переполнится? Когда эта напасть минует тебя? Моя душа стенает над твоим падением. Да, до самой глубины души я скорблю при зрелище твоих бедствий.

Конанчет был слишком деликатен, чтобы смотреть в потускневшие глаза и на пылающее лицо говорящего, но слушал с изумлением и неведением. Такие выражения и прежде часто достигали его слуха, хотя в силу нежного возраста, вероятно, не производили большого впечатления, и теперь, когда он снова услышал их, будучи взрослым, они не имели для него сколько-нибудь вразумительного смысла. Внезапно положив палец на колено собеседника, он сказал:

— Сегодня рука моего отца была на стороне йенгизов. Однако они не дали ему места у своего костра Совета!

— У грешника, который правит на острове, откуда пришел мой народ, рука настолько же длинная, насколько суетна его душа. Хотя я отрешен от Советов этой долины, вождь, было время, когда мой голос звучал в Советах, тяжко ударявших по власти его племени. Эти глаза видели справедливое воздаяние тому, кто дал жизнь лживому орудию Велиала, которое ныне управляет богатым и славным королевством!

— Мой отец снял скальп большого вождя!

— Я помог снять ему голову! — ответил отшельник, и луч горького волнения прорезался сквозь обычную суровость его лица.

— Смотри! Орел летает над облаками, чтобы ничто не мешало размаху его крыльев. Ягуар дальше всего прыгает на просторной равнине; самая большая рыба плавает в глубокой воде. Мой отец не может распрямиться между этими скалами. Он слишком большой, чтобы улечься в маленьком вигваме. Леса обширны: пусть он изменит цвет своей кожи и станет седовласым старейшиной у костра Совета моего народа. Воины будут прислушиваться к тому, что он скажет, ибо его рука совершила большой подвиг!

— Это невозможно… Это невозможно, наррагансет. То, что зародилось в душе, должно оставаться неизменным, и «легче арапу сделаться белым или леопарду переменить свои пятна», чем тому, кто прочувствовал силу Господа, отбросить его дары. Но я принимаю твои предложения дружбы в духе милосердия и прощения. Моя душа всегда с моим народом.