Она решила заснуть. Очень крепки кофе, выпитый перед сном, ей не помешает. Уже давно она знала, как вызвать сон. Нужно выбрать какую-нибудь мысль и не сосредоточиваясь, предоставить ей возможность идти своим ходом, мечтать, потихоньку скользить к небытию…

С улицы донесся шум мотора, затем смех и голоса, которые сливались с ее мыслями, уже наполовину бессознательными. Машина, как тигр… желтая и черная… в полосах… Это джунгли… Рядом река… Большая тропическая река, текущая в сторону моря, в сторону порта, откуда уходят белые пароходы… Хриплые голоса кричат: «До свидания!»… Она — на палубе… И Джон рядом с ней… Они оба уходят в совершенно синее море… За обедом он улыбнулся ей… Это было так, как будто бы они в золотом дворце… Бедный Джон!.. Машина, скорость… сумасшедшая езда, все дальше и дальше от Лондона… Дюны… Леса… Преклонение… «Долина»… Люси… Джон… Болезнь Риджуэй… Дорогой Джон…

Она уснула счастливая.

Через некоторое время Генриетта вдруг почувствовала тревогу. Это было какое-то чувство виновности, что-то такое, чего она не сделала, долг, от выполнения которого она уклонилась…

Навсикая?

Медленно, будто против желания, она встала с постели, повернула выключатель, затем пошла и освободила глину от влажных тряпок, которыми, ее укрыла.

Генриетта застонала.

Это была не Навсикая! Это была Дорис Саундерс!

Какая тоска! Какой-то голос нашептывал Генриетте: «Ты можешь все очень хорошо исправить!», однако другой отвечал властно: «Ты прекрасно знаешь, что ты должна сделать!»

Это нужно было делать немедленно. Завтра, она это знала, у нее не хватит смелости. Это то же, что уничтожить свою собственную плоть и свою собственную кровь! От этот бывает плохо! Чрезвычайно плохо! И все же…

Генриетта сделала глубокий вдох, затем, обхватив бюст обеими руками, вырвала его из арматуры и бросила в ведро для глины. Долго, со сдавленным дыханием рассматривала свои грязные руки. Она чувствовала себя усмиренной, опустошенной.

«Навсикая, — думала она, — никогда больше не явится. Она родилась, что-то осквернило ее, и она умерла». Огромная печаль охватила Генриетту. Так без нашего ведома что-то новое, чуждое незаметно проникает в нас. Она как будто бы и не слушала, что болтала Дорис, но все-таки куцые мысли Дорис откладывались в ее сознании, и руки не подчинялись мозгу.

И теперь то, что было Навсикаей или, скорее, Дорис, стало глиной, сырым материалом, который скоро снова примет какую-нибудь другую форму.

«Кто знает? — размышляла Генриетта, — может быть, смерть то же самое? То, что мы называем личностью, нашим „я“, может быть, отражение чужой мысли?

Чьей мысли? Бога? Но существует ли эта высшая идея? Где он, человек совершенный, человек истинный? Где он, с божьей отметиной на лбу? Может быть, это мнение Джона? В тот вечер он был таким уставшим, таким унылым… Болезнь Риджуэй…»

Она еще не успела прочесть, кто такой был этот Риджуэй, но это нужно знать… Болезнь Риджуэй… Джон…

Джон начал выписывать пациентке рецепт.

«Лучше всего, — думал он, — выписать ей слабительное. Это новое патентованное американское средство. Оно прекрасно сделает свое дело. Оно светло-розового цвета, продается в элегантных целлофановых упаковках, и поэтому дорогое, да и не во всех аптеках его можно достать. „Больная“ несомненно найдет его в маленькой аптеке на углу Вардоур-стрит.