Небо затягивалось тучами. Слышались отдельные далекие выстрелы. Президент вел переговоры по телефону с лидером мятежников, который предложил ему военный самолет, чтобы покинуть страну вместе с семьей. Но Президент не собирался отправляться в ссылку в какое-нибудь отдаленное место, где мог бы провести остаток жизни, прозябая вместе с другими свергнутыми членами правительства, бежавшими ночью из своего отечества.

— Меня выбрал народ, и отсюда я уйду только мертвым, — спокойно ответил он.

Тогда раздался оглушительный рев самолетов и началась бомбардировка. Хайме вместе со всеми бросился на пол, не веря, что еще жив, ведь до вчерашнего дня он был убежден, что в его стране никогда ничего подобного не может произойти и что даже военные уважают закон. Только Президент стоял во весь рост, он приблизился к окну с автоматом в руках и выстрелил в сторону танков, находившихся на улице. Хайме дотянулся до него и схватил за ноги, чтобы он пригнулся, но тот чертыхнулся и продолжал стоять. Спустя пятнадцать минут горело все здание, и внутри нечем стало дышать из-за гари и дыма. Хайме ползал среди развороченной мебели и осколков, пролетавших через этажи подобно смертельному дождю, пытаясь оказать помощь раненым, но мог только утешить их и закрыть глаза мертвым. Во время неожиданного затишья Президент собрал всех оставшихся в живых и сказал им, чтобы они уходили, что ни к чему бесполезные жертвы, что у всех есть семьи и что потом они должны будут продолжить их общее дело.

— Я попрошу передышку, чтобы вы смогли выйти отсюда, — добавил он.

Но никто не тронулся с места. Кого-то била нервная дрожь, но все сохраняли достоинство. Бомбардировка была короткой, однако Дворец превратился в руины. В два часа дня огонь расправился со старинными залами, которые служили с далеких колониальных времен, оставалась только горстка людей вокруг Президента. Военные вошли в здание и заняли то пространство, что оставалось от первого этажа. Среди грохота слышался истерический голос офицера, который приказывал всем сдаться и выходить поодиночке с поднятыми руками. Президент каждому пожал руку.

— Я спущусь последним, — сказал он.

Живым его больше не увидели.

Хайме спустился вместе с остальными. На каждой ступеньке широкой каменной лестницы с угрожающим видом стояли солдаты. Казалось, они обезумели. Они били ногами и прикладами винтовок тех, кто спускался, с какой-то невиданной до того ненавистью, охватившей их за последние часы. Некоторые стреляли поверх голов сдавшихся. Хайме ударили в живот, и он согнулся, а когда смог выпрямиться, глаза были полны слез, а брюки испражнений. Его били на всем пути до улицы, а там приказали лечь на живот, топтали и оскорбляли, пока не кончились матерные слова на испанском языке, и тогда кто-то подал знак экипажу танка. Пленные услышали, как тот подходит, сотрясая асфальт своим весом непобедимого толстокожего гиганта.

— Дорогу, мы проедем на танке по этим трусам! — закричал один полковник.

Хайме поднял глаза от земли и подумал, что узнал его, потому что помнил того мальчиком, когда играл с ним в детстве в Лас Трес Мариас. Танк, пыхтя, прошел в десяти сантиметрах от их голов под хохот солдат и вой пожарных сирен. Вдали слышался шум боевых самолетов. Спустя некоторое время пленных разделили на группы, по тяжести их вины, и Хайме направили в Министерство обороны, которое превратили в казарму. Его заставили идти, согнувшись, словно по траншее, провели через большой зал, полный обнаженных людей, связанных по десять человек, с руками за спиной, избитых так сильно, что иные не могли держаться на ногах. Кровь струйками бежала по мраморному полу. Хайме отвели в котельную, где у стены стояли люди под охраной солдата с землистым лицом, который прохаживался, держа всех на мушке.