Мои руки покалывало, мои нервы словно поджаривались на огне от того, как он давил на мою шею. Надежды умирали, и, признавая слабую разницу между надеждой и мечтой – примерно как между выигрышем в казино и в государственной лотерее, – я перешла к мечтам. Я мечтала о том, чтобы он стал таким, каким был всего несколько часов назад. Я мечтала, что смогу ему помочь избавиться от того, что его гнетет. Я мечтала перестать раз за разом проявлять слабость. А спустя три медленных вдоха и выдоха я позволила себе мечту, которую я прогоняла прежде: я мечтала о том, чтобы я могла схватить его за шею и сдавить ее… прямо… вот так.

Мое периферическое зрение начало отказывать, и я проигнорировала чудовищ, которые живут в этой тени, острозубых монстров реальности. Я никогда не смотрела в глаза тому, что на самом деле могло случиться. Его плечи дернулись: отпустить меня или окончательно придушить? На нем была его любимая нежно голубая футболка, обтягивающая мягкая ткань подчеркивала сильные мышцы. Несколько часов назад я прижималась к ней щекой, запах его одеколона был мягким и приятным, Мэтт притянул меня к себе и обнял за талию. Я чувствовала себя любимой и защищенной. Я чувствовала себя дома.

Монстры реальности вылезли из своих темных щелей и заползли на кровать, шепча правдивые слова, и впервые я поняла, что хочу их выслушать.

Он подскочил и задрал руки над головой, словно вдруг испытал острое желание сделать зарядку. У меня заболел затылок, потому что он вырвал несколько прядей моих длинных кудрявых волос, зацепившихся за ремешок его часов. Некоторое время он нависал надо мной, словно тень Питера Пена, ведь разве могла быть человеком эта темная фигура с широкими плечами, раздавшимися во время игр в бейсбол в университете? Я перестала дышать, чтобы сохранить какую то долю контроля над происходящим, и у меня так закружилась голова, что шум в ушах от прилившей к сосудам крови был громче его дыхания. Свежий воздух обжег мои легкие, и я неожиданно ощутила все мое остальное тело, которое до этого как будто исчезло.

Я мечтала о словах, объяснениях, обвинениях, о чем то, что дало бы название происходящему, дало бы ответ на вопрос, почему обычный день превратился в кошмарную ночь. Конечно, водка сыграла свою роль, но дело было не только в ней. Многие люди выпивают понемногу и не хватают своих жен за тонкие шеи, лежа на смятых простынях цвета картона. Что то было не так с его головой. Спустя столько лет я, наконец, это поняла. И с моей то головой, судя по моей вере в его способность исправиться, что то было не так. Но с ним дела обстояли куда хуже.

– Ну все, это последняя соломинка, – сказал он.

Его излюбленное выражение всегда наводило меня на мысли о ледяном лимонаде в высоком бокале с дольками настоящего лимона и старомодной бумажной соломинкой в красную и белую полоску со следами помады. «Ну все, это последняя соломинка». Его руки коснулись висков, пальцы сжались, словно они могли пригладить его короткие волосы, а затем сдавили голову, пока она, наверное, не разболелась так же, как моя.

Я была так счастлива, что его проклятое «Фи фа» закончилось, что порадовалась неизбежному возникновению соломинки. Хотя мой мозг взывал к истине, я знала, что лучше не спрашивать: «Какая еще соломинка? Что конкретно не так?» Потому что он знал ответ не лучше меня. Никто не хочет признавать собственную безумную иррациональную ярость – особенно безумные, иррациональные люди. Я сжала губы. Прикусила язык. Хранила молчание. Я знала, что это лучше, чем извиняться, соглашаться или вообще как то проявлять себя.

– Не смей рыдать, Кара. Не надо спектаклей. Не изображай жертву. Не. Смей. Рыдать.

Я не плакала годами, если не считать, конечно, навернувшуюся на глаза слезу при просмотре душевного фильма. Но тут я все таки заплакала. Не потому, что я испугалась. Конечно, я была напугана, но не это заставило меня заплакать.