|
Двадцать четвертого апреля — опять апрель — продали 3800 килограммов рыбы. Мало! Еще просим, еще… Я все это Володе из Днепропетровска рассказываю, он слушает, улыбается, радуется, потом говорит: «Знаешь, рыба — это не самое главное, дружище! Главное вот что: еду я на предыдущей „Колхиде“ в родной Днепропетровск, у меня на голове кепка, похожая на аэродром, такие кепки спекулянты-грузины носят, которых ты, Борис, НЕЧЕЛОВЕКАМИ называешь… Меня от Кутаиси до Днепропетровска ни разу не остановили, не спросили: „Кацо, что продаешь?“ Вот что главное, Борис. Это, дружище, всего важнее…» Аля-ля! Радостнее я стал, счастливее я сделался, как совсем молодой козленок… Потом Володя из Днепропетровска такое мне сказал, такое мне сказал… «Иду, — говорит, — по Кутаиси в три часа ночи со знакомой девушкой — ни один пьяный человек не пристает к ней. Почему?» — спрашивает. Отвечаю: «Выгнали Асатиани, еще другого Асатиани в тюрьму посадили, а… Нателла Кикнадзе убежала. Ты, Володя, когда в Днепропетровск поедешь, если Нателлу Кикнадзе случайно увидишь, скажи: „Борис еще живой. Дом его на месте. Пепел ветер не разнес…“ Ты, Володя, на „Колхиде“ мимо Нателлы Кикнадзе осторожно поезжай, она очень толстая, ты ее крылом „Колхиды“ не ударь, не надо…»
Автограф. Разве я писатель? Разве я художник? Музыкант? Футболист? Жулик Асатиани? Зачем я вам буду автограф давать? Шучу, конечно… Говорите, что не отвяжитесь от меня, пока автограф не получите? Меня из своей гостиничной комнаты не выпустите? Ой, большой человек с маленьким ружьем… Сдаюсь! Руки вверх поднимаю… Левую вверху держу, в правую — ручку беру… Быстро надо расписаться? Хоро-о-о-шо. Расписался. Автограф. Не стоит благодарить — вы гость, хотя я у вас в гостинице сижу. Вы гость наших мест, нашего неба, нашей земли, перед которыми все мы в долгу. Были и остались… Слушайте, давайте вместе посмотрим, какой цвет у багдадского неба?.. Помолчим, посмотрим… У вас есть в кошельке пять рублей? Какого цвета эта бумага? Голубая, желтая? Нет… Серая…
Все, кто сейчас был в кабинете начальника инструментального цеха, — начиная от директора завода и кончая технологом цеха, — понимали, что есть человек, который, просверливая металл на большую глубину, непременно заставит сойтись в одну точку трем отверстиям микроскопического диаметра. Если отверстия — минимум завтра вечером — не будут просверлены и не сойдутся, завод терял деньги, престижность, а главное — подводил такого заказчика, которого, пожалуй, никогда не подводили: суровый был заказчик и нетерпеливый. Начальник цеха сказал: — Петр Кузенков! Бледный от волнения последних трех дней технолог цеха повеселел. — Именно Кузенков, и только Кузенков! — воскликнул технолог. — Он головоломки любит! Директор завода, тоже повеселевший, распорядился: — Так позвать Петра Семеновича Кузенкова. Я, признаться, тоже думал именно о нем, когда читал чертеж… Случилось непредвиденное: через минуту-другую в кабинет вошел краснощекий, словно ему надавали пощечин, мастер Сопыряев. Он весь дрожал, стараясь держаться прилично, прикусил нижнюю губу и сел на самый краешек стула. Через полминуты после этого вошел и Петр Кузенков — безупречно спокойный человек атлетического сложения, загорелый, с весело блестящими глазами. По всему было видно, что он правильно и целесообразно использовал льготную путевку в один из крымских санаториев. Каждому из присутствующих он пожал руку, каждому отмерил долю улыбки и, не дождавшись приглашения, сел за стол, мельком бросив на мастера Сопыряева такой взгляд, какой, наверное, бросает старший пионервожатый на провинившегося пионера. |
