Ну и ладно, думал я, и пусть. Пусть я извращенец. Вита все равно пока еще летит над Атлантикой. И я закрыл глаза.

Глава шестая

Я рассчитывал, что на этот раз, если сидеть спокойно, с закрытыми глазами, удобно откинувшись на изгородь, может быть, мне удастся уловить сам момент перехода из одного времени в другое. В обоих предыдущих случаях смена декораций заставала меня в процессе движения: в первый раз я шел по полю, во второй – по кладбищу. Теперь же все должно быть иначе, поскольку я настроился не пропустить момент начала действия препарата. Теперь я знал, чего ждать: наступит ощущение благодати, как будто с души свалилась тяжесть, и одновременно невероятной легкости, словно я стал невесомым. Сегодня все мне благоприятствовало: не было ни внутреннего страха, ни наводящего уныние дождя. Стало даже тепло – наверное, из-за туч уже выглянуло солнце: даже сквозь закрытые веки я ощущал яркий свет. Я в последний раз затянулся и выбросил окурок.

Если бы мое блаженное состояние продлилось подольше, я вполне мог бы уснуть. Даже птицы радовались появлению солнца – я слышал, как где-то в кустах у меня за спиной пел дрозд, и уж совсем меня порадовал крик кукушки, раздавшийся сначала довольно далеко, в долине, а затем совсем рядом. Как я любил эти звуки: нахлынули воспоминания детства, когда тридцать лет назад я, счастливый и беззаботный, бродил по лесам. Вот она опять прокуковала, теперь уже прямо у меня над головой.

Я открыл глаза и стал наблюдать за ее причудливым полетом, и вдруг, не сводя с нее глаз, вспомнил, что ведь уже конец июля. Короткое кукушечье лето в Англии заканчивается в июне, как, впрочем, и пение дрозда, да и примулы, пестреющие в траве вокруг меня, должны были отцвести еще к середине мая. И неожиданное тепло, и яркий свет принадлежали уже другому миру и говорили о том, что на дворе ранняя весна. Значит, оно свершилось, а я так и не уловил этот момент, не зафиксировал в сознании, несмотря на весь мой настрой. И опять все склоны холма были окрашены в этот ярко-зеленый цвет, который так поразил меня в первый раз, а долина с ковром из ив и берез была погребена под водами гигантского извилистого морского рукава, врезавшегося в сушу и обрамленного песчаными отмелями. Я встал и увидел Тризмилл, а чуть ниже – реку, которая в этом месте сужалась и сливалась с пенящимся потоком, вырывающимся из-под лопастей мельничного колеса. Фермерский дом выглядел совсем по-другому: теперь он был вытянутый, с соломенной крышей; густые дубовые леса покрывали горы напротив, и зелень была свежая, нежная – весенняя.

Прямо подо мною, там, где в моем времени был обрыв и внизу железная дорога, простирался гораздо более отлогий склон, и по середине его проходила широкая дорога, ведущая к морскому рукаву, прямо к причалу, возле которого на якоре стояли суда. В этой части залив был достаточно глубокий, образуя естественную гавань. В центре фарватера стоял большой корабль с приспущенными парусами. С его борта до меня доносилось пение. Затем я увидел, как от него отчалила небольшая шлюпка, видимо, чтобы доставить кого-то на берег. Человек в шлюпке поднял руку, требуя внимания, и пение тут же прекратилось. Теперь я посмотрел кругом: живой изгороди не было и в помине, склон у меня за спиной порос густым лесом, как и тот, что напротив, а слева, где только что росли кусты и утесник, теперь тянулась длинная каменная стена. За ней, в глубине, стоял жилой дом – из-за деревьев выглядывала верхушка его крыши. Прямо от причала наверх, к дому, вилась тропа.

Я подошел ближе к краю и посмотрел вниз: человек вылез из шлюпки на причал и начал взбираться по тропе, направляясь прямо ко мне.