Приняв горячий, освежающий душ, я насухо вытерлась и тщательно оделась. А посмотрев на себя в высокое зеркало туалетного столика, задумалась, как надолго мне удастся сохранить загар, который приобретала все лето. Я натуральная блондинка с карими глазами, и загар мне идет. Я не такая уж красавица, хотя мне говорили, что у меня правильные черты лица и хорошие волосы. Благодаря любви к серфингу и морю фигура у меня лучше средней, длинные, стройные йоги и красивая грудь, так что недостатка в поклонниках у меня никогда не было.

Кажется, Джон Уайганд вчера вечером обратил на меня внимание. Не могу сказать, что именно в нем мне не понравилось. Он был настоящим джентльменом, заботящимся только о моем комфорте. Страх, который я поначалу испытывала, когда, выехав из Уайганд-Харбор, мы оказались в полной темноте, быстро прошел. Моя неприязнь была чисто инстинктивной. Причины ей я не находила. Но она все же была.

Я вздохнула и взяла губную помаду. Не то чтобы это имело значение, думала я, аккуратно накладывая макияж. Я вовсе не должна любить Джона Уайганда или кого-либо еще в Уэруолд-Хаус. Я не подписывала никакого контракта и вообще не обязана здесь оставаться. Если будет хорошая погода, так и завтра смогу уехать. И может быть, уеду.

Подождав до без пяти девять и услышав на лестнице чьи-то шаги, я неуверенно спустилась вниз. Столовая оказалась огромной комнатой с богатыми колоннами из красного дерева, поддерживающими потолок из того же материала и того же цвета. Именно такую столовую можно представить себе в замке какого-нибудь средневекового барона. Ей не хватало только открытого очага, овчарок и слуг в кожаных куртках. Огромный стол не располагал к беседе, а кресла походили на троны. Стол был покрыт той же темной скатертью, что и вчера ночью, — тусклым красным куском ткани с рисунком, изображающим склонившихся в поклонах джентльменов и присевших в реверансе дам в костюмах времен мадам де Помпадур.

— А вы рано, мисс Стантон! Доброе утро! Надеюсь, вам хорошо спалось?

Джон Уайганд стоял перед камином. На нем были широкие брюки, белая рубашка и красный галстук, а в руках он держал книгу в черной обложке и листок бумаги, на котором что-то записывал.

— Я очень хорошо спала, спасибо, мистер Уайганд.

— Отлично! — дружески произнес он. — А я, знаете ли, как раз готовлю сегодняшнюю проповедь. Кажется, я вам вчера говорил, что на Уэргилде нет постоянного священника?

Я подошла к камину.

— Да, говорили. Уверена, ваши проповеди очень действенны.

— О да! Впрочем, дело это неблагодарное. На Уэргилд-Айленде почти все англиканцы, кроме Анжело Раволи. Но моя конгрегация ничтожна — несколько монахов и в основном пожилые люди. Молодежь нынче не богобоязненна, мисс Стантон!

— Уэргилд-Айленд в этом смысле не исключение, мистер Уайганд. Вам когда-нибудь приходило в голову, что религия лучше может быть выражена поступками, которые мы совершаем вне церкви, чем словами, которые в ней произносятся?

— Ах да, — отозвался он, пристально разглядывая меня. — В более широком смысле слова вы имеете в виду, что наши поступки яснее указывают на наше благочестие, чем паши слова. Ведь лицемерие легко спрятать за сказанным словом. Однако, если человек лицемер, это очень скоро проявляется в его поступках. Хорошо! Прекрасно! Я должен снова обсудить это с вами, когда у нас будет больше времени. Вы хоть понимаете, что только что вдохновили меня на сегодняшнюю проповедь? Пожалуй, начну с притчи о добром самаритянине. Процитирую вторую из четырех свобод Рузвельта, свободу каждого человека поклоняться Богу собственным способом.

— Уверена, это будет очень интересная проповедь, — повторилась я.