При более ярком освещении тело отца показалось мне опухшим, хотя лицо и руки у него были скорее худыми. Мы положили на постель подушки, матрацы, расстелили ковры, а носильщики помогли ему устроиться. Среди всей этой роскоши он восседал словно будда. Они с дочерью вымылись и надели чистое белье. Я обеспечил их также некоторым количеством простой одежды. Джина поблагодарила меня за это и повесила одежду на крючок в нише, даже не подумав ее примерить. Нищий повел носильщиков в противоположный угол, чтобы они заменили соломенный тюфяк на матрац. Джина застелила его новыми простынями, положила длинный валик-подушку, который я также купил. Запах плесени держался стойко, но он нисколько не беспокоил меня. Чем более уютным становился подвал, тем сильнее становилось мое желание, так что в какой-то момент нищий похлопал меня по ноге, прошептав: «Терпение». Между нами установилось нечто вроде заговора. Мне уже не терпелось, чтобы носильщики поскорее ушли, и я быстро расплатился с ними. Наконец мы оказались одни. «Вы можете начинать, когда вам будет угодно», — сказал отец Джины. Она налила ему немного молока, которое тоже принес я. Он охотно взял его. «Может быть, еще кусочек сыру, — сказал он ей. — Того, что я не смог съесть прошлой ночью». Она пошла за сыром и положила кусок ему в другую руку. Она была пунцовой. Старик, понимая ее смущение, схватил за подбородок ее маленькое лицо. «Этому джентльмену можно доверять, — сказал он. — Нельзя и мечтать о лучшем начале, моя дорогая. Все будет чудесно, я в этом уверен». Он сделал ей знак подойти ко мне. Я стоял теперь возле матраца в одной рубашке, готовый заключить ее в свои объятия. Хрупкая и нежная, она подошла ко мне. Я провел рукой по ее волосам, погладил шею и начал медленно раздевать ее. Я делал это с необыкновенной осторожностью. Всегда боишься повредить женщине, если обращаешься слишком грубо, какими бы физически сильными они ни казались в действительности. Они часто бывают самыми пылкими любовницами, но случается, что доставляешь им боль, когда забываешь об их хрупкости и даешь волю своей страсти. Вот так она и стала моей, такая восхитительная, как я и ожидал. Мои ласки заставили ее забыть о присутствии отца, временами я и сам не осознавал его присутствие. К моему большому удовлетворению, я сумел ртом и руками довести ее до оргазма еще до того, как по-настоящему овладел ею. Успех, которого не всегда легко добиться с девственницей на такой ранней стадии. Она по природе своей была предрасположена к сладострастью, а я всегда замечал, что чем благороднее женщина по натуре, тем быстрее она достигает сексуального экстаза. Однако наиболее яркое воспоминание связано у меня с ее отцом. Я и сейчас еще вижу озаренные мудрой терпимостью глаза этого ветерана-республиканца с болезненно опухшим телом, когда он лежал среди подушек, сжимая в одной руке кусок засохшего сыра, а в другой — деревянную кружку с молоком. В его беззастенчиво-непринужденной позе было какое-то королевское изящество, отвлекающее мое внимание, даже когда я в разгаре акта удовлетворял свои чувства. Он смотрел почти безразлично, не испытывая ни любопытства, ни наслаждения. Он был просто благосклонным наблюдателем. Это выглядело так, словно сам Бог благословлял нашу страсть.