Однако стоит мне лишь подумать о маках, как я неизбежно чувствую, что их аромат щекочет мне ноздри. Мне кажется, что Александра невнимательно слушает меня, но я знаю, как завоевать ее интерес к себе сразу же, как только мы окажемся в отеле. Еще не выйдя из экипажа, я начинаю рассказывать ей о больных чахоткой близнецах и их собачке, но мысль о маках и их аромат настойчиво преследуют меня. Я теряюсь в догадках, почему маки ассоциируются у меня с любовной страстью. Возможно, и то и другое всецело захватило меня когда-то. Однако ведь мне не было и семи лет, когда я последний раз был на вилле. Пападакис хочет удалиться. Он спрашивает меня, можно ли потушить мою лампу. Я отрицательно качаю головой и разрешаю ему оставить меня. Когда я сопровождаю Александру в отель, в холле я вспоминаю первую женщину, в которую был без памяти влюблен. Она была замужем, но муж ее находился за границей, в какой-то маленькой немецкой колонии. «Вы очаровательный друг, — призналась она мне. — Порой это самое главное, чего ждут от любовника. (Она улыбнулась.) Ведь такова роль мужа». Этот урок оказался для меня полезным. Когда я принимаю ванну, то размышляю о связи между страстью и потенцией, между сексуальностью и духовной реализацией своего «я». Я заканчиваю рассказ о близнецах. Александра принимается хохотать, и вот защитные барьеры падают.

Ее руки обхватывают меня, ноги обвивают мои бедра. «Никогда не переставай любить меня, — говорит она. — Обещай мне это». Я обещаю. «И я никогда не перестану любить тебя», — заверяет она. Но «я» — это фикция. Действительность могла бы уничтожить меня. Александра — это мечта, и я никогда не перестану любить ее. Теперь мы храним молчание. Я еще глубже проникаю в этот постоянно пылающий костер, где таится ключ к миру наслаждения, к бесконечности, простирающейся за пределами ее вагины, к бессмертию — чудесному бегству от действительности. Она стонет. Ее ногти впиваются мне в ягодицы, мой и ее крики сливаются в один вопль. Она отдыхает, и на своей шее и плече я чувствую ее кудрявые волосы. В непроницаемой темноте я ласково глажу ее по руке. «Пойдем к Роберто?»

«Сейчас я слишком устала, — говорит она. — Давай пораньше поужинаем, а там будет видно».

По переулку Цвергенгассе, в котором в XVIII веке выступала знаменитая труппа итальянских артистов, точильщик — пан Сладек — толкает двухколесную тележку. Переулок как раз настолько широк, чтобы она прошла по нему, не задев стен домов. В длину он не более тридцати метров. Переулок ведет к старой части города. В пустых нижних этажах зданий укрываются нищие, которые, как только настанет зима, переберутся в менее холодные кварталы вдоль набережных. Бродяги выбрали себе жилье на развалинах старого цирка, в кучах железного лома и пропыленного бархата. Они шумно рассказывают друг другу свои приключения, а в это время пан Сладек, наконец-то добравшийся до места, опускает ручки тележки и открывает дверь мастерской, выражая привычное недоверие бродягам (те, однако, достаточно боязливы, чтобы осмелиться обокрасть его.) Серое лицо пана Сладека покрыто потом; он раскладывает в лавке свои принадлежности и инструменты. На его остром носу видна сеть фиолетовых прожилок. За плечами у него тяжелый день. Он закрывает мастерскую и входит в дверь, расположенную с другой стороны мастерской, медленно поднимается по лестнице, ступая сразу через две ступеньки.