— Говорят, он так красив, просто великолепен! — твердила консьержка. — Меня это совсем не удивляет! Если бы вы видели его детские фотографии!.. Я обязательно вам их покажу, только не сейчас… Ох господи, я совсем голову потеряла!.. Счастье-то какое!.. Жаль, бедный мой муженек не дожил до этого дня!

Консьержка плакала и смеялась, и все три женщины плакали и смеялись вместе с ней.

— Я хотела вас спросить, — сказала мадемуазель Алиса, когда все немного успокоились, — а что поделывают Гурры? Несколько раз я проходила мимо их двери… Ни звука оттуда не слышно… Странно…

— Вы думаете, они… покончили с собой? — прошептала мадам Кэлин.

— Да что вы, станут они кончать с собой, да еще все трое! — возразила Эвелина Селье. — Не может этого быть!

— Почему? Наоборот, чем больше я думаю, тем больше мне кажется это возможным! Они все эти дни тряслись от страха… Может, нам постучаться к ним, узнать, что там происходит?

— Подождем до завтра, — сказала Эвелина Селье, — может, к утру они осмелеют и сами выйдут.

Но и на другое утро не было видно никого из Гурров, и сколько ни звонила к ним мадам Кэлин, никто ей не открыл.

На лестничной площадке состоялся совет жильцов, и папаша Лампьон, вооружившись топором, взломал дверь. Вслед за ним робко переступили порог остальные: квартира Гурров была пуста, в шкафах и комодах зияли пустые полки — все говорило о поспешном бегстве ее обитателей. На столе валялся недоеденный окорок.

— Сбежали! — воскликнула консьержка. — А поглядите-ка на этот окорок! Неплохо кормились изменники!.. Но как же им удалось сбежать? Я ведь ни на минуту не выходила из моей дежурки… Хотя… погодите… Сегодня ночью кто-то просил меня открыть дверь! Я думала, это Жан!

— Жан был на баррикаде, — сказала мадемуазель Алиса, — он вернулся только под утро… Да вы сами это отлично знаете!

— Какого дурака я сваляла! — простонала консерьежка. — Впрочем, это ваша вина, мадам Селье: если бы вы не советовали мне подождать до утра, я бы еще вчера вечером побывала у них… Подумать только, мы дали им удрать, не высказав всей правды в лицо! Нет, я просто сама себя высечь готова!

Консьержка побагровела от ярости. Чтобы ее успокоить, Эвелина заговорила с ней о сыне.

— Уж верно, он и впрямь был великолепен, ваш сынок! — сказала она ласковым голосом. — Представляете, как он стоял во весь рост на бронетранспортере и весь Париж ему рукоплескал! И скоро он приедет вас навестить… Вы лучше думайте о нем, мадам Кэлин, а насчет Гурров я вам скажу: где бы они ни спрятались, они еще долго будут дрожать от страха. Мы, наверно, никогда больше с ними не увидимся, и, правда, так даже лучше… Но вы, кажется, хотели показать нам карточки сына?

Все спустились вниз, в комнату консьержки, и пока сестры Минэ восторгались фотографией толстого бутуза, гордо восседающего на подушке, Мишель нащупал в кармане кусочек шоколада, который он приберег для Фанфана. Он бегом поднялся по лестнице и бросился к братишке.

— На, Фанфан, держи! — крикнул он. — Это шоколад, настоящий шоколад, тот самый, о котором я тебе рассказывал!

— А в нем нет крема! — заныл Фанфан, недоверчиво глядя на остаток плитки.

— С кремом будет после! — крикнул Мишель. — Ешь, Фанфан, ешь: шоколад отличный! Теперь, понимаешь, все будет по-другому: я свободен, ты свободен, Жорж свободен, все мы теперь свободны!

Он задумчиво посмотрел в сторону окна, где развевался на солнце огромный флаг.