И Митяйка первый подскочил к Миколке. Но тот только и ждал, казалось, этой минуты. Он сжал кулаки, черные глаза сердито сверкнули на смуглом лице.

— Стой! — крикнул он.

И в тот же миг рыжий отскочил от Миколки, отброшенный его крепкими кулачками.

Митяйка взвыл. Это послужило сигналом к началу схватки. Ребята все разом ринулись на Миколку. Одна секунда, и мальчик был бы на земле, сбитый с ног своими врагами. Но Миколка нагнулся, подхватил с земли огромный сук и, приняв боевую позу, произнес сурово:

— А этого хошь? Подойди-ка таперича! А-ну-ка-сь! — Но подойти никто не решался. Сук был огромный, страшный. Но еще страшнее были черные глаза Миколки. Мальчуганы поняли теперь, что им, пожалуй, не справиться с «чужаком». Они выругались и уже намеревались было покинуть поле битвы, как вдруг Прошка беззубый, самый лукавый из них всех, что-то зашептал на ухо Ваньке.

По лицу Ваньки проползла довольная улыбка. Что-то недоброе промелькнуло в его угрюмом лице. И вдруг неожиданно лицо это сделалось испуганным, оробелым, и он заорал на весь луг:

— Глянь-ка, Миколка, глянь-ка! Волк твою Белянку дерет!

Миколка затрепетал. В его глазах отразился ужас. Лицо мальчика стало белее мела. Испустив крик, он ринулся к лесу, где паслось овечье стадо, вверенное его присмотру.

А мальчишки загоготали. Они надули Миколку.

Стадо, тихо позвякивая колокольчиками и пощипывая травку, мирно паслось на опушке леса. Любимая Миколкина овца, Белянка, гуляла тут же. Миколка пенял, что никакого волка и не было и что злые мальчишки хотели только напугать его. Черные глазенки Миколки снова загорелись. Он сжал кулаки и погрозил ими в ту сторону, где еще пестрели на лугу рубашонки его врагов-мальчишек.

Потом он подошел к Белянке, доверчиво потянувшейся к нему навстречу, и произнес ласково:

— Беляночка моя! Добренькая, и вы все овечки да барашки мои милые! Одни вы у меня. Как есть одни вы да Кудлашка! Добрые вы мои, одни вы меня не обижаете, голубчики! Спасибо вам, родненькие. Ввек вас не забудет Миколка, право-слово, не забудет никогда!

И мальчик прижал голову овцы к своему сердцу.

Белянка доверчиво терлась о его грудь и жалобно тянула свое неизменное: «Бэ-бэ-бэ-бэ!» Она точно хотела сказать: «Не горюй, не тоскуй, маленький Миколка, я с тобою — твой друг и приятель, Белянка с тобою!» И мальчику показалось, что он понял блеяние своей любимицы. Он крепко сжал кудрявую шею овцы и, закрыв глаза, опустился на траву рядом с нею. В тот же миг что-то защекотало голую пятку Миколки, что-то шершавое и влажное прикоснулось к ней. Мальчик открыл глаза, оглянулся и рассмеялся:

— Ты, Кудлашка? А и напугала же ты меня!

Черная, кудлатая, вполне оправдывающая свое прозвище собака с визгом отскочила от его ноги, около которой прилегла было тихохонько, и прыгнула на грудь своего друга.

Миколка ласкал Кудлашку, обнимал Белянку и чувствовал себя почти счастливым в эту минуту. Потом он прилег на мягкий мох, вскинул свои черные глаза к небу и стал думать: «Почему они не любят меня? За что обижают постоянно? Что я им сделал такого, что они дразнятся кажинный день да прибить норовят? Неужто всем „чужакам“ так горько на свете живется?»

Миколка был «чужак», то есть чужой мальчик, из другой деревни. «Своя», Миколкина деревня, лежала за добрый десяток верст от этой. Здесь Миколка всего полтора года. Как это случилось, что он очутился здесь, Миколка помнит отлично. Помнит он свое детство, которое мирно и беззаботно протекало в «своей» деревне. Помнит и невеселое, но ласковое, морщинистое лицо «мамки». Мамка его любила крепко. Никогда не била.