— Музыку включить?

— Куда пойдем вечером?

— Помнишь, ты говорила, у тебя есть Элвис?

— Был. Где же этот альбом, «Best of Elvis», a?

— Не знаю.

— Мне скучно.

— Что будем делать?

Затем, словно устав от слов и палящего солнца, мы немного помолчали, потом снова заговорили и опять помолчали, и вновь поговорили и замолчали, и в этот момент из невидимых колонок грохнула такая примитивная мелодия, что я подумал — теперь мне нужно что-нибудь сказать.

— Музыка как в лифте, — сказал я. — В Америке такую слушают; только когда долго едут на лифте.

— Долго едут на лифте?

Да, ты именно так и спросила, Джейлян, когда я заговорил, наблюдая, как ты меня слушаешь, и делая вид, что вовсе не смотрю на тебя, потому что сейчас я, кажется, верю, что отныне влюблен в тебя, и стесняюсь этого. Но я говорил и рассказывал для тебя, Джейлян. Я рассказал, какое место в жизни нью-йоркцев занимают эти поездки на лифте; что небоскреб Empire State Building розно 50 футов или 102 этажа высотой и что с него видна панорама на 50 миль. Правда, я не сказал, что в Нью-Йорк еще не ездил и ничего этого еще не видел, но зато сказал, что население этого города, согласно нашему школьному изданию энциклопедии «Британника» 1957 года, составляет 7 891 957 человек, и, согласно этому же изданию, в 1940 году население было 7 454 995 человек. И вдруг Фафа перебила меня:

— Ух ты! Ну ты и зубрить!

Ты засмеялась вместе со всеми, и тогда я, пытаясь дать вам понять, какой я сообразительный, и желая доказать, что для того, чтобы запоминать что-то наизусть, зубрежка не нужна, объяснил, что я, например, могу быстро умножать в уме двузначные цифры.

— Да, — подтвердил Ведат. — У этого парня необыкновенная голова, вся школа знает!

— Семнадцать на сорок девять! — сказала Джейлян.

— Пожалуйста: восемьсот тридцать три!

— Семьдесят на четырнадцать!

— Тысяча восемь!

— А как узнать, что правильно? — спросила Джейлян. — Принести бумагу и ручку?

Я был взволнован, но только улыбался.

Тогда ты, Джейлян, не выдержав моей улыбки, действовавшей тебе на нервы, вскочила с места и, побежав в дом с той жуткой мебелью, вскоре вернулась, на лице у тебя было выражение жадного любопытства, а в руках — блокнот из какого-то отеля в Швейцарии и серебряная перьевая ручка.

«33x27=?», «891», «17x27 =?», «513», «81x79 =?», «6399!», «17x19 =?», «323!», «Нет, 373», «Джейлян, умножь, пожалуйста, еще раз!», «Ладно, 323», «99x99 =?», «Это самое простое! 9801».

Ты злилась, Джейлян, злилась так, что уже почти ненавидела меня.

— Да ты настоящий зубрила!

Я только улыбался и думал, что в дешевых бульварных романах, наверное, пишут правду, что любовь всегда начинается с ненависти.

А потом Джейлян пошла кататься на водных лыжах на катере Фикрета, а я погрузился в раздумья о соперничестве и, видимо, сразу понял, что эти мысли будут развлекать меня до самой ночи, потому что, черт побери, я теперь верил и полагал, что я влюблен.

6

Я проснулся, встал, надел пиджак, повязал галстук и вышел на улицу. Какое тихое, сияющее, прекрасное утро! На деревьях вороны и воробьи. Я посмотрел на ставни — все закрыты. Все спят, вчера поздно легли. Фарук-бей выпил, а Нильгюн смотрела на него, пока он пил. А Госпожа то и дело звала к себе наверх. Я даже не услышал, во сколько пришел и лег спать Метин.