Байрон, обидчивый и чувствительный до крайности, сразу угадал впечатление, какое произвела его мать на мелких аристократов, и проникся враждебным чувством и к этим презрительным владельцам замков, и к той, которая вызывала их презрение. Насколько непринужденно он чувствовал себя в школе, настолько же неловко — в новой среде. Его хромота вызывала в нем непреодолимый страх двигаться перед незнакомыми людьми. Во взглядах он боялся поймать невольное выражение удивления и жалости. К этому чувству стыда, которое укоренилось в нем с детства, примешивалось еще чувство неловкости за мать, а после истории с Мэри Чаворт — страх перед женщинами. Когда его представляли какой-нибудь даме, он так терялся, что бормотал про себя: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…» Он восхищался женщинами и ненавидел их, ненавидел потому, что восхищался. Ему хотелось властвовать над этими загадочными существами, унизить, заставить их страдать, как страдал он, отомстить за себя.

Но как? Он был калекой, бедняком и сам себе казался смешным.

Однако молоденькой девушке, Элизабет Пигот, все же удалось его приручить. «Я познакомилась с ним будучи в гостях у его матери, — рассказывала она, — он был так робок, что пришлось посылать три раза, прежде чем он решился выйти в гостиную и присоединиться к другим молодым людям. Тогда это был толстый застенчивый мальчик с прямой челкой на лбу. На следующий день миссис Байрон привела его к нам, и он опять держал себя робко и официально. Разговор зашел о Чельтенхэме, куда мы недавно ездили, и я рассказала, что там в театре очень хорошо исполняли роль Габриэля Лэкбрэйна. Когда мать его поднялась, чтобы идти, он церемонно раскланялся, а я, вспоминая про пьесу, сказала ему: «Good bye, Gaby». Лицо его оживилось, красивые губы раздвинулись в улыбке, вся робость его исчезла, и когда мать сказала ему: «Идемте же, Байрон, вы простились?» — он ответил, что нет, и заявил, что побудет еще немного. С этого дня он стал бывать у нас запросто в любое время и чувствовал себя как дома».

С некоторых пор у Байрона появилась еще одна приятельница. Это была его сводная сестра Августа Шестнадцать лет назад, когда миссис Байрон собиралась произвести его на свет, Августу взяла на попечение её бабушка с материнской стороны, леди Хольдернесс, которая прервала всякие отношения между миссис Байрон и молодой девушкой. В силу этого Августа никогда не видела своего брата, бэби Байрона, о котором, однако, много слышала. В 1801 году леди Хольдернесс умерла, Августа осталась в её семье и жила то у своих кузенов и кузины Лидс, то у кузена Карлейля, опекуна Байрона.

После смерти леди Хольдернесс миссис Байрон сделала попытку возобновить отношения с Августой; её прельщало положение Августы в свете, но, помимо этого, она сохранила к ней естественную привязанность, так как нянчилась с ней, когда та была ребенком. В 1801 году она написала Августе нарочито сдержанное письмо, опасаясь, что оно может быть встречено недоброжелательно. «Так как я хочу предать минувшее забвению, то воздержусь от всяких рассуждений об особе, которая ныне не существует; я выжидала, чтобы составить свое мнение о вас; сейчас время, когда оно готово сложиться, и уже окончательно… Мы будем счастливы оказать вам любую услугу теперь или когда бы то ни было.