Донал намеренно не стал заходить в город и сделал довольно большой крюк, чтобы обойти его и выйти на дорогу. Он шёл с опущенной головой, словно поселившаяся внутри печаль не давала ему покоя. Порой его охватывало неудержимое чувство, что он должен немедленно повернуть назад и уже ни под каким предлогом не покидать замок. Но он не мог сказать по совести, что Бог повелевает ему вернуться. Предчувствие ещё не есть повеление, и далеко не всякое пророчество содержит в себе призыв к действию. Потому — то Шекспир так старательно показывает нам, как его Гамлет, человек подлинно набожный, противится вещим словам призрака. Предчувствие вполне может быть истинным, оно может быть даже от Самого Бога, но даже это не всегда означает, что человек непременно должен переиначивать свои замыслы или сойти с предлежащего ему пути. По дороге в Иерусалим апостола Павла не раз предупреждали, что в городе его ожидает пленение и темница, и сам он прекрасно видел, что эти предостережения изрекаются подлинно Божьими пророками, но они лишь ещё крепче утвердили и закалили его решимость. Он не обманывался и знал, что долг человека не определяется обстоятельствами и выбор жизненного пути диктуется вовсе не умением предугадать грядущее.

Он следовал иному, неизмеримо более высшему водительству. Так же поступил сейчас и Донал. Его прямо — таки подмывало повернуть назад, но он сосредоточенно шагал вперёд и потом ни разу в этом не раскаивался.

Я не стану описывать их путешествие. Скажу лишь, что спустя несколько дней неспешной ходьбы (ведь Дейви совсем не привык к столь дальним прогулкам) они вскарабкались на последний утёс, постучались в старый домик Грантов и тут же очутились в крепких и нежных объятиях Джанет. Дейви невольно потянулся к матери Донала, и её доброе сердце тут же распахнулось навстречу мальчику, как распахнулось когда — то для маленького сэра Гибби. Эта простая крестьянка воистину становилась матерью для всякого, кто нуждался в материнской любви.

За первой встречей последовали удивительные радости, превзошедшие даже самые восторженные мальчишеские мечты. Прежде всего Дейви увидел, как сильно любят Донала его родные и друзья. Ещё одной неожиданной отрадой стало новое ощущение необыкновенной и доселе невообразимой свободы. Ему казалось, что Сам Бог даёт ему эту дивную вольность вместе с широтой Своего неба, с мощью Своих горных круч и свежестью Своего ветра. Были и сумерки на горном склоне, когда овечьи спины лишь смутно белели в надвигающейся темноте, а Донал рассказывал ему о Пастыре душ человеческих.

Слушая его, Дейви чувствовал, что на свете, должно быть, и впрямь был этот удивительный Человек — и не только был когда — то давно, но есть и сейчас! — чудеснее и добрее Которого не сыскать во всей вселенной. В Нём соединилась вся красота бытия, и именно Он однажды отдал Себя Своему безгрешному Отцу и Его донельзя грешным детям, чтобы привести братьев и сестёр в Отцовский дом, ибо вся Его радость — в Отце и Его чадах. Перед глазами Дейви встал Иисус, Который был прежде всего Сыном, преданно и нежно любящим Своего совершенного Отца, и без помощи Которого Бог — Отец никогда не смог бы сотворить ни одного из нас и потом сделать из нас сынов и дочерей, которые любили бы Его всем своим сердцем. Донал говорил, и сердце мальчика понемногу разгоралось любовью и восхищением. Он готов был по первому зову вскочить и приняться за любое дело, которое поручит ему этот необыкновенный Сын, и Донал надеялся (и надеялся не напрасно), что когда для Дейви настанет час испытания, то, во имя Вечной Истины, тот сможет удержаться за незримого Бога, пусть даже Его рука будет казаться ему далёкой и бездейственной, а Его присутствие — недостижимым.

Донал с облегчением чувствовал, что его юношеские переживания остались позади. В его мыслях о леди Гэлбрайт не осталось ни малейшего следа горькой печали. Он любил её, но был вполне счастлив, что её нежнейшие чувства принадлежат не ему, а Гибби.