|
Кажется, что город присмирел. Стал ручным, неопасным. Готовым есть с моей руки, И вдруг зазвонили колокола. Они ударили не все разом, а вступая постепенно, и мы с Бонго воспользовались моментом, чтобы обменяться подарками. Ему досталась симпатичная шляпка из гофрированной бумаги, сделаная мной лично. Бумага торчала из помойного бака, мимо которого днями пролег, как говорится, мой путь, я прихватил ее и потратил несколько ночных часов на создание этой хитроумной конструкции. Сам я получил не то чтобы все сокровища мира. Да что уж темнить, ничего я не получил, но, бог мой, Бонго же лось, и я ни секунды не сомневаюсь, что мне достался бы незабываемый подарок, сумей он постичь, что такое Рождество. Ты, Бонго, сам по себе подарок, говорю я. Не комплексуй. То, что ты здесь со мной, уже счастье. С Рождеством тебя!
Когда Дюссельдорф открывает дверь, первым делом я отмечаю, что у него огромные мешки под глазами и он в той же одежде, какую я видел на нем две недели назад. – Вот проклятье, Рождество, – первое, что он говорит, увидев нас. О рождественском ужине он начисто забыл, но все же приглашает нас в дом, пряча досаду. Усадив нас на диван, идет в подвал, приносит из морозильника морошку и сует ее в печку, забыв вынуть из пакета для замораживания. Потом подсаживается к фортепьяно и героически пытается поднять дух нам и себе исполнением «Земли прекрасной» [4]; выходит ужасно. – Пожалуй, мы пойдем, не будем мешать, – говорю я минут через пять. – Ты серьезно? – спрашивает Дюссельдорф с явным облегчением. – Да. Я вижу, работа тебя не отпускает, – говорю я. – Как ни смешно, но ты угадал, – говорит Дюссельдорф, – Так и есть. Это все лицо отца. Мне кажется, я что‑то такое нащупал. Осталось чуть‑чуть. Мне удалось добиться улыбки. Теперь на очереди глаза. Мы вдвоем подходим к столу со штативом, на котором, как и в прошлый раз, укреплена маленькая фигурка солдата. Рядом лежит фотография отца, и видно, что Дюссельдорф не хвастает, когда говорит, что нащупал что‑то. Между фигуркой и человеком на снимке пугающее сходство. – У меня нет слов, – говорю я. – Сам видишь, – отвечает Дюссельдорф. – Извини, что так получилось с ужином. Давайте попробуем еще раз на Новый год. – Ничего страшного, – говорю я. – Будут и другие рождественские вечера. – Надо надеяться, – отзывается Дюссельдорф. На прощание я получаю морошку, по‑прежнему скорее замороженную, чем отлипшую. Дюссельдорф настолько возвращается в действительность, что даже перевязывает контейнер с ягодами красной лентой, придавая ему сходство с настоящим подарком. – Спасибо тебе, – говорю я. – И счастливого Рождества. – И тебе, – отвечает Дюссельдорф. Когда мы приходим в палатку, выясняется, что заходил Железный Рогер с подарком. Он оставил записку с благодарностями за проигрыватель и диски. Дети очень радовались, пишет он. В свертке я нахожу отмычку. Я несколько раз сглатываю, чтоб исчез комок в горле. Вот это я понимаю, настоящий друг. Остаток вечера мы угощаемся полуоттаявшими ягодами. Бонго засыпает рано, а я долго сижу у костра и думаю, что Дюссельдорф подал всем нам пример, как надо чтить отцов. Я тоже должен увековечить память моего отца. Пусть я его и не знал. Вернее, наоборот – раз я не знал. Он прожил жизнь,уединившись в своем мирке. Как живу и я. Но он был на земле. И я есть. Если я не увековечу память отца, этого не сделает никто. Я должен воздвигнуть тотемный столб в его честь. Золотая мысль! Вот оно – единственное все же стоящее дело в жизни, сразу понимаю я. Сделать тотем своими руками и поставить здесь, в лесу. |
