Цирк. Удивительный зверинец мэтра Марчиолло.

Мартышки с хрустальным шаром. Леопард в металлической чешуе. Сломавшийся единорог и лев, который не интересен, потому что слишком похож на живого.

Бакстер. Пропавшего механика звали Бакстером. И вполне вероятно, что человек в зеленом — служитель цирка, который хотел меня о чем-то предупредить!

Стоп. Все это слишком дико. Невозможно.

Но я видел льва и видел Эмили.

Резкие духи. Она изменила привычке, но это ничего не значит. Она… она просила меня больше не вмешиваться, но если все и вправду так, как кажется, то я не имею права не вмешаться.

Думай, Дориан. Думай!

Но единственная, пришедшая в голову мысль, была столь же бредовой, сколь и предыдущая.

Я смотрел в крысиные глаза. Я старался не моргать, и Ратт, почувствовав важность момента, старательно пялился на меня. Белые усы его чуть подрагивали, кончик носа шевелился, но больше ничего не происходило.

Но ведь там, в подвале, я сумел увидеть случившееся его глазами! И сейчас у меня получится.

Не имеет права не получиться.

Ничего.

От крысы пахнет сыром и хлебом. Передние лапы нервно царапают ладонь, задние по-прежнему неподвижны. Огрызок хвоста застрял между пальцами, но Ратта сие обстоятельство не беспокоит.

Его волную я. Ему кажется, что я безумен и, вероятно, в чем-то он прав.

— Не выйдет, — не без сожаления я положил крыса на стол.

Но ведь выходило же. Тогда, в подвале. Значит, там было что-то, чего нет здесь. Что-то, послужившее стимулом. Вспоминай, Дориан!

Плесень? Зеленая плесень, из-за которой я был чрезмерно разговорчив? Или ранение? Или страх? Но сейчас я ничуть не менее испуган. Значит, все-таки плесень.

Склянка из толстого темного стекла была доверху наполнена камнями, на дне плескалась вода, где-то в середине банки скомканной тряпкой лежал платок. Чтобы добраться до него, камни пришлось высыпать. Они уже обрели приятную осклизлость, но вместе с тем еще не успели покрыться зеленым пухом.

Будем надеяться, что на платке сохранилось достаточно материала.

Теперь собрать аппарат для спиртовой дистилляции. Руки действуют сами, стыкуя детали, замазывая моментально отвердевающим составом, корректируя и поправляя. Паутина трубок. Жирное тело толстостенной колбы. Плотная каучуковая крышка, сквозь которую прорастают стеклянные нити. Платок. Спирт. Огонь.

А если плесень ядовита?

Бурно закипает спирт, и пары его устремляются в стеклянные тенета змеевика. Я убавляю пламя, наблюдая, как жидкость в колбе постепенно окрашивается в мутновато-зеленый колер.

В узкую пробирку текут первые слезы. Прозрачные и со знакомым резким запахом.

Убираю. Жду.

Следующая порция менее прозрачна. А третья имеет характерный малахитовый оттенок и кисловатый аромат. Набирается едва ли треть пробирки.

— Только не говори, что ты это выхлебаешь, — Персиваль поднимается. Его намерения вполне ясны, а побуждения благородны, и вероятно, мои действия несут на себе печать безумства, но я должен рискнуть.

— Это не яд. Это… другое, — я опрокидываю пробирку залпом, морщась от горечи, и закрываю глаза. Прислушиваюсь. Горечь, попав в пустой желудок, вызывает спазмы, но я лишь крепче стискиваю зубы.

Если это яд, то… глупо получится.

Беру в руки Ратта. Заглядываю в глаза. Прислушиваюсь.

Тук-тук-тук.

Крысиное сердце стучит под тонкими ребрами. И мое ускоряется следом. В ушах шумит.

Тук-тук-тук.

Уже не сердце — каблуки.