— А имя? Что станет с именем рода?

— Застрелюсь.

На миг выход показался идеальным. Дуэльный пистолет изящных линий. Тепло накладок из слоновой кости и холод дула. Скользкий курок. И кусочек свинца, проламывающий тонкую височную кость.

Может быть, получится услышать выстрел.

— И сам род исчезнет. У него не может быть детей.

— А мои будут чудовищами! Такими же, как я сам.

Пальцы сжались, словно пытаясь нащупать отсутствующую рукоять. Сегодня же. Вернуться. Запереться в кабинете. Написать письмо для Дориана. Оставить инструкции. И… в висок ненадежно. Дуло лучше засунуть в рот, направив на заднюю стенку черепа.

Крыса вскарабкалась на плечо. А внизу уже толклись иные, числом не менее десятка. Они лезли друг на друга, огрызались, шипели и визжали, касались ног и норовили взобраться по щербатому кирпичу.

Наверное, крысы тоже слышали этот голос.

— Чудовище? Что чудовищного ты сделал? — теперь он был мягок. — Ничего, что противоречило бы натуре. Тебе ведь так долго твердили о том, кто ты на самом деле… только недоговаривали. Вспомни.

Воспоминание подсовывают. Но это же сон! Такой красивый правдоподобный сон.

— Настолько правдоподобный, что ты до сих пор его помнишь?

…руки в крови. Запах ее лишает Ульрика воли, заставляя покинуть укрытие. Он идет, медленно, борясь сам с собой, и останавливается лишь у самой кровати.

Женщина в ней слишком поздно замечает Ульрика и не успевает набросить простыню на тело.

— П-простите, — говорит он, глядя на ее руки.

— Зачем ты здесь? — этот голос непривычно хрипл, а глаза блестят ярко, как никогда. — День на дворе, а тебе не спится?

Да. И нет. Ульрик хотел пробраться в оружейную залу, но окна в ней оказались открыты, и Ульрик испугался и убежал, спрятавшись в ближайшей комнате.

— Непослушный мальчишка, — качает она головой и встает, такая большая и страшная. — Сильно обжегся?

Не очень. И уже не болит. Ну разве что самую-самую малость.

— Ничего, сейчас мы тебя подлечим. Стань в угол. Отвернись.

Ульрик подчиняется. Он думает лишь о том, что в комнате очень вкусно пахнет, и что ради этого запаха можно будет перетерпеть порку, которой точно не миновать. Бабушка не любит, когда ее беспокоят.

Бабушка разрешает повернуться и протягивает кубок.

— Пей. Давай, милый, одним глотком. Надеюсь, тебя-то не стошнит?

Ульрик пьет. Кровь вкусная. Много вкуснее той, которую ему подают за завтраком. Он пальцем выбирает все до последней капли, и бабушка не делает замечания.

Наоборот, она обнимает Ульрика и шепчет:

— Ты настоящий Хоцвальд. Ничего, мы постараемся справиться с этим. Правда?

Ульрик кивает. Ему хорошо. Ему еще никогда не было настолько хорошо. Он засыпает. А проснувшись, удивляется тому, сколь ярок и правдоподобен был сон.

— Этого не могло быть на самом деле! Не могло!

— Могло. Не веришь — пойди спроси. Теперь старуха скажет правду. На пороге смерти не лгут.

— Прекрати. Пожалуйста.

— Нет. Ты должен признать, что ты просто следуешь зову натуры. Волк может притвориться овечкой, но вряд ли он способен есть траву.

Крысиный писк стал невыносим, и Ульрик, сорвавшись с места, кинулся бежать. И бежал, не разбирая дороги, пока путь не преградила темная заводская ограда. Упершись обеими руками, он стоял, пытаясь отдышаться, глотая сдобренный золою воздух, сквозь горечь которого явственно проступал вкус крови.

— Эмили… почему Эмили?

Ответа не было. Но он и так знал: Эмили — ключ. Если ее убить, все изменится.