И когда вешают партизан и девочку заодно, не зная вроде бы, куда ее девать, на ней внимание не заостряется, ее, как муху со стола, смахивают, родилась, росла, не успела вырасти, приняла муку — и делать ей больше на земле нечего.

Такое и так могла снять и показать только женщина, а Шепитько была удивительная женщина во всех своих фильмах! Как она понимала и как ненавязчиво, но упрямо и стойко тыкала носом мерзавцев всех времен и земель в мужское вонючее дерьмо.

К вершинному течению

Прежде всего отраден сам факт, что учащиеся школ выступают в роли критиков и не просто «разбирают» прочитанное, но пытаются поразмышлять о прочитанном. И порой попытки эти вполне самостоятельны, свежи, как и полагается в общем-то мыслить детям, еще не испорченным «жизненным опытом», и с сознанием, не деформированным формализмом и казенщиной в преподавании литературы и истолковании творческого процесса.

Только неиспорченный человек, чисто и уважительно воспринимающий труд писателя, может сказать: «созданная на страницах книги жизнь требует бережного к себе отношения…» Вот бы нашей «взрослой» профессионально работающей критике прислушаться, и повнимательней, к тому, что «глаголят уста младенца».

Ибо сплошь и рядом критика наша, независимо от того, есть ли в книге жизнь, нету ли ее, рассматривает художественное произведение, как некую конструкцию по давно заданной механической схеме (и если схема эта не совпадает с той, которая ведома критику, он раздражается, начинает фыркать, уязвлять автора всезнанием, примеривает книгу на себя, как платье или штаны).

Ведь это сейчас, когда уже целое направление «деревенской прозы» утвердилось и утвердило себя, сделалось модно апеллировать к ней по делу и без дела, выдавать как «эталон слова», числить ее «значительной в размере художественной мысли современного общества».

Любой «деревенщик», порывшись в столе, найдет вам десятки отповедей тех же критиков, где в закрытых рецензиях, давая «отлуп» тому или иному, ныне широко известному произведению, глумливо, с интеллектуальным сарказмом писалось, что в «век НТР и этакая вонь онучей?», «да куда же вы идете-то и насколько же отстали от жизни и передовых идей?» Очень бы хотелось надеяться, и критические ответы учащихся обнадеживают, что самостоятельное прочтение книги, собственное ее восприятие восторжествует, наконец, над так называемым коллективным, то есть казенным мышлением, которое столь бед уже принесло и продолжает приносить преподаванию литературы, приспосабливая мысли к сегодняшним людям и требованиям, точнее сказать, к поветриям, которые, как известно, меняются в зависимости от погоды, и сами меняют погоду, угождая тем и тому, кто умеет держать нос по ветру.

Чрезвычайно интересно, что отзвуки читательского восприятия, делящего мир на белое и черное, на «можно» и «нельзя» нашли отражение и в детских работах. Категоричность девочки- девятиклассницы в восприятии и истолковании произведения, которое и сам автор до конца объяснить не может, потому как «сотворение жизни» пусть и в книге, есть все-таки тайна, категоричность эта пусть будет упреком не ей, а всем нам — писателям, критикам, учителям.

Выступал я когда-то много, от Мурманска и до Владивостока проехал, сохранил записки из зала, рассортировал их, и отсортированные записки из педвузов, школ и студенческих аудиторий вызывают не только чувство грусти, но и страха.

Страшновато и за эту девочку, что уже сейчас так небрежно «судит» книгу и не просто «судит», но и «выводы делает». А что если она пойдет в педвуз, и потом преподавать литературу в школе станет? Характера ей не занимать, самоуверенность уже есть, к этому еще прибавится опыт и высшее образование?

Тут невольно и приходит на ум слово модное ныне — «перестройка» и надежда на то, что педагогическая наука воспримет его, не как многое прежде воспринимала, то есть не формально.