Если в них что и таилось, от небес или преисподней, он до мозга костей чувствовал, что разгадка поджидала здесь. В Мад-Крике.

Он не знал причин. Бог, как видно, давно отвернулся от него. Если это его последний бой, то в решающий миг Бога не окажется рядом.

Лучше было об этом не думать. Он отхлебнул немного виски.

Взгляд его уперся в потолок.

— Почему ты меня оставил?

Минуту длилась тишина, затем его губы растянулись в мрачной ухмылке. Салютуя, он поднял бутыль.

— Этого ответа я и ждал.

И надолго приложился к своему жидкому аду.

Неторопливо, размеренно, истощая содержимое по мере того, как медленно угасало солнце, Преподобный прикладывался к бутыли, держа путь к темному берегу, где предстояло сесть в темную лодку из сна, выплывавшую каждый раз, стоило ему сомкнуть веки.

Бутыль опустела.

Покачнувшись, Преподобный сел в кровати, протянув руку к сумкам за следующей платой за переправу. Он взял другую бутыль, развязал ткань, выплюнул пробку и лег обратно. После трех глотков рука упала на край постели, и бутыль, выскользнув из пальцев, встала на полу — на краю горлышка застыли несколько капель.

Занавески в открытом окне колыхались, как распухшие синие языки.

Ветер был пропитан холодной дождевой сыростью. Пророкотал гром.

Преподобный погрузился в кошмар.

Лодка ждала, и Преподобный сел в нее. Под капюшоном черного плаща лодочника на миг мелькнул череп с пустыми глазницами. Забрав плату в шесть монет, лодочник шестом оттолкнулся от берега. Речная вода была темнее поноса Сатаны. Изредка на поверхность, как пробковые поплавки, всплывали белые лица с мертвыми глазами и, покачнувшись, уходили в черную глубину, не оставляя кругов. По реке из дерьма, без руля и ветрил.

С помощью шеста лодочник двигался все дальше по своеобразному Стиксу с берегами Восточного Техаса, и там, как живые картины, Преподобному представали сцены из его жизни.

В них не было ничего хорошего — только грязные помои, за исключением одной, одновременно благодати и проклятия.

Прямо на просторе, на всеобщем обозрении — в отличие от темной спальни его сестры, где все случилось, — они с сестрой совокуплялись, точно животные, сжимая друг дружку в потных объятиях. В его воспоминаниях та ночь всегда оставалась сладкой, бархатисто-мягкой, полной страсти и любви. Здесь же была только бесстыдная похоть. Малоприятное зрелище.

Он попытался обратиться к новому эпизоду представления, но не мог отвести взгляд. Прежде чем лодка достаточно отплыла, на сцене материализовался его отец, застукал их и проклял обоих. Затем он — молодой, — прихватив штаны, сиганул (тогда это было окно) назад и в сторону и побежал по берегу, пока его силуэт не почернел и не распался на части, вроде осколков закопченного стекла.

Лодка плыла дальше.

Последний год Гражданской войны. Он — еще мальчишка, сражается за южан и терпит поражение, а в восемнадцать лет узнает смерть слишком близко.

Убитые им (в запятнанной кровью военной форме янки) вытянулись в шеренгу вдоль берега и печально махали вслед. Не будь так тягостно — смотрелось бы комично.

И еще: выстрел за выстрелом из дула его кольта — вначале капсюльного, позже модифицированного под цельный патрон, — выстрел за выстрелом, пока он не наловчился попадать в подброшенную монету и разрывать с торца игральные карты, стреляя через плечо и целясь в зеркало.

Те, кого он убил не на войне — одних, кто не оставил ему другого выбора, других за прегрешения перед Господом, — выстроились вдоль берега и с улыбкой, зачастую кровавой, взмахом руки посылали прощальный привет.