В центре грязного пола появляется маленький квадратик света. Он просачивается через единственное окно в подвале, которое было заперто на висячий замок все время, пока мы тут сидели.

— А в это время на улице у похоронного бюро на тротуаре сидят родственники и делают из бумаги зáмки, машины и наряды. Делают бумажные украшения и монеты.

— Оригами, — догадываюсь я.

— Наверное. Понимаешь, они делают целые кипы подобных поделок — вещей, которых у умершего не было при жизни, а когда тело кремируют, все эти бумажные «сокровища» тоже бросают в огонь. Суть в том, чтобы у умершего все это было в следующей жизни.

Кто-то завел трактор. Удивительно, что яблоневый сад продолжает жить, как обычно, после всего, что произошло.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спрашиваю я.

— Потому что не могу рассказать твоей маме.

Неужели он думает, что я стану ей об этом рассказывать? Разве же я смогу быть такой рассказчицей? Для нее так важно, чтобы сказанное было передано слово в слово.

Сэм резко встает, и я, не удержавшись, падаю с молочного бидона. Он смотрит на меня, распластавшуюся на полу, но не предпринимает ни малейшей попытки помочь мне встать. Он протягивает мне фланелевую рубашку — рубашку Хадли, которую я дала ему подержать несколько минут назад.

— Я тоже его любил. Он был моим лучшим другом, — признается Сэм. — Господи, как же мне жаль!

При этих словах я начинаю плакать.

В квадрате единственного окна возникает лицо дяди Джоли. Он с таким остервенением протирает стекло, что мне кажется, что оно сейчас треснет. Я вытираю нос красивой голубой рубашкой Хадли.

Дядя Джоли находился снаружи вместе с моими родителями. Должно быть, именно он уговорил мою маму вернуться назад в Калифорнию. Ни один другой человек не имеет на нее такого влияния, за исключением, возможно, Сэма — но уж он-то точно не стал бы ее прогонять.

Сэм помогает мне встать. Я совершенно обессилена. Склоняю голову ему на плечо и пытаюсь собраться с мыслями. На улице слишком светло. Я прикрываю глаза ладонью, отчасти из-за яркого света, отчасти потому, что все, кто работал в саду, покинули свои рабочие места, чтобы поглазеть на представление, поглазеть на меня.

Улыбается только мой отец. Он касается моих волос, открывает дверцу блестящего «линкольна». Он намеренно старается держаться в стороне от Сэма — в конце концов, отца нельзя назвать дураком. Я бросаю на папу быстрый взгляд.

— Привет, старушка, — шепчет он.

Я ничего не чувствую.

Сэм укладывает меня на заднем сиденье на старые попоны — я узнаю одеяла из конюшни. Они напоминают мне о Хадли. Они с Сэмом совершенно разные — у Хадли были волнистые светлые волосы и светло-карие глаза, цвета мокрого калифорнийского песка. Верхняя губа изогнута посредине чуть больше, чем обычно.

— Теперь они твои, — говорит Сэм. Он кладет руку мне на лоб и сухо добавляет: — Температуры нет.

Потом прижимается к моему лбу губами, так, как это делала мама, — проверяет, нет ли температуры.

Он закрывает дверь — отрезает внешние звуки. Единственное, что я слышу, — собственное дыхание, все еще с присвистом. Я вытягиваю шею, чтобы выглянуть из окна.

Увиденное напоминает красивую пантомиму. По обе стороны от сцены стоят Сэм и отец. Фоном служат ивы и зеленый трактор «Джон Дир». Мама держится обеими руками за дядю Джоли. Она плачет. Дядя Джоли пальцем поднимает мамин подбородок, она обнимает его за шею. Мама пытается улыбнуться, по-настоящему пытается. Потом дядя Джоли куда-то указывает — я не вижу куда — и хлопает отца по спине. Он уводит отца из поля моего зрения. Отец поворачивает голову. Пытается посмотреть на маму, которая остается у него за спиной.