Я закрываю уши руками, чтобы не слышать, как гроб с глухим стуком ударяется о землю. Накидка распахивается у меня на груди, открывая шрамы. Никто ничего не замечает — кроме миссис Слегг. Она стоит чуть поодаль и еще сильнее заливается слезами.

Перед тем как покинуть кладбище, Кэл дарит мне рубашку, которая была на Хадли в ночь перед гибелью. Ту, в которую я завернулась, когда пришли отец с Сэмом. Синяя фланелевая рубашка в черную клетку. Он складывает ее треугольником, как флаг. Потом вправляет углы внутрь и протягивает мне. Я не говорю «спасибо». Не прощаюсь с безутешной матерью Хадли. Вместо этого я позволяю дяде увести меня к машине. Практически в молчании он отвозит меня назад, где все ожидают крушения своих надежд.

12

Оливер

Я направляюсь в институт как ни в чем не бывало. Я не каждый день хожу туда, и сегодня приходить не было насущной необходимости, за исключением того, что, когда иду по коридорам, я слышу за спиной благоговейный шепот «доктор Джонс, доктор Джонс» — и это звучит жизнеутверждающе.

Вчера ночью мне не спалось. Я взял записи последней экспедиции на остров Мауи и прокрутил их несколько раз на видеомагнитофоне, стоящем в спальне. На этих записях видно, как горбатые киты величественно выпрыгивают из воды, выгибаются в воздухе и ныряют назад в океан, образуя воронки, которых там раньше не было. Их видно и под водой. Вы нетерпеливо ждете, когда они пронзят водную гладь: блестящие плавники и бьющие по воде хвосты, и в этот благословенный момент, пока не кончится волшебство, Господи, они становятся воплощением красоты.

До рассвета я несколько раз пересмотрел записи, а когда взошло солнце, неожиданно поймал себя на мысли, что считаю, сколько же месяцев мы с Джейн уже не занимались любовью, и с прискорбием должен сказать, что так и не смог назвать конкретной даты.

В институте окна моего кабинета выходят на океанический заповедник Сан-Диего. Только представьте себе — три стеклянные стены и дубовая дверь. Раньше она была выбелена, но я решил вскрыть ее морилкой, чтобы лучше видеть текстуру дерева, а Джейн, которая в то время увлекалась этой идеей, настояла на том, чтобы сделать все самой. Она целую неделю приходила ко мне в кабинет, пробуя в разных местах дверного наличника оттенки с такими названиями, как «колониальный», «сияющее красное дерево» и «естественный», — я видел в этом иронию. В конце концов она подобрала оттенок, который назывался «золотистый дуб», оказавшийся скорее коричневым, нежели золотым. Я работал за столом в тот день, когда она красила дверь. Она трудилась настолько методично, что я стал гордиться ею: вела снизу вверх, следя за тем, чтобы краска не капала, после каждого слоя зачищала дверь. Откровенно говоря, за ней было очень приятно наблюдать. Когда она закончила, то отошла от двери к моему столу.

— Что скажешь? — начала Джейн, но тут же прикрыла рот ладонью.

Она бросилась к двери и принялась отдирать высыхающую краску скребком. Я подбежал к ней и обнял, пытаясь успокоить.

— Неужели ты не видишь?! — Она яростно размахивала руками, настаивая на своем, и указала на несколько линий на текстуре дерева.

— Выглядит прекрасно.

Текстура и на самом деле отлично просматривалась.

— Неужели ты не видишь?! — кричала она. — Вот здесь. Ясно как день. Это лицо дьявола.

С тех пор Джейн в мой кабинет ни ногой, поскольку я отказался перекрашивать дверь. Мне она нравится. Я закрываю дверь за собой, верчу головой так и так, пытаясь разглядеть это лицо.

Ясно, что она отправится к своему брату и поедет на машине или поездом, — не полетит же она с Ребеккой на самолете! Скорее всего, в поезд она тоже не сядет — для меня пара пустяков найти ее по билетам.