— Я начинаю понимать, от кого Сэм унаследовал такой ум!

— И ошибаетесь, Арон... Могу я называть вас так?

— Это доставило бы мне величайшую радость, Элинор.

— Знаете ли, ум, или назовите это как-то еще, представляет ценность только в том случае, если человек обладает фантазией. Ее же у моего Лансинга было в избытке, и когда на него находили вдруг приступы мужского самоутверждения, мне приходилось обуздывать его нрав. Я как бы выполняла в таких случаях роль своего рода противовеса и, если угодно, подстраховывала его.

— Вы замечательная женщина, Элинор!

— Еще бренди, Арон?

— Почему бы и нет? Я чувствую себя сейчас учеником в присутствии учителя: он наставляет меня в вопросах, о которых я никогда не задумывался. Возможно, вернувшись домой, я брошусь на колени перед женой.

— Только не переиграйте: нам нравится считать себя движущей силой.

— Но вернемся к вашему сыну, — предложил Пинкус, не забывая и о бренди: попивая его, он каждый раз делал по два глоточка вместо одного. — Вы сказали, он никогда не упоминал генерала Хаукинза ни по имени, ни по званию, но, как вы дали мне понять, намекал на него... не будучи трезвым, что вполне понятно. И что же он говорил?

— Бормотал что-то о каком-то Хауке, как он называл его, — опираясь головой на изогнутую спинку обитого парчой дивана, произнесла Элинор негромко, как бы размышляя вслух. — Сэм уверял меня, что это настоящий герой, военный гений, преданный теми самыми людьми, которые ранее восхваляли его как выразителя своих интересов. Они молились на этого Хаука, как на идола, но, когда он стал неудобен им, отвернулись. Он мешал им, несмотря на то, что реализовывал их фантазии и мечты. А все потому, что взялся он за дело не для вида, а всерьез, чем и поверг их в ужас: они осознали, что претворение в жизнь их фантазий может привести к самым нежелательным для них последствиям. Подобно большинству фанатиков, не нюхавших пороху, они боялись таких вещей, как возможные осложнения или смерть.

— А Сэм что?

— Он утверждал, что никогда не разделял взглядов Хаука и вообще не хотел иметь с ним ничего общего, но каким-то образом его принудили к сотрудничеству с этим генералом, однако как именно, этого я не знаю. Иногда, если ему хотелось просто выговориться, он придумывал какие-то невероятные истории, чистую чушь, вроде ночной встречи с наемными убийцами на площадке для гольфа. И даже называл гольф-клуб в окрестностях Лонг-Айленда.

— Лонг-Айленд — это в штате Нью-Йорк?

— Да. А еще я слышала от него, будто он выторговывал какие-то контракты на огромные суммы у изменников-англичан в Белгрейв-сквер в Лондоне, у бывших нацистов на птицефермах в Германии... и даже у арабских шейхов в пустыне. Кстати, шейхам этим, как следовало из его слов, принадлежали дома в районе тель-авивских трущоб, и во время йом-киппурской войныони выступили против обстрела египетской армией их владений. Безумные истории, прямо скажу вам, Арон, просто бред какой-то!

— Просто бред какой-то, — слабым, едва слышным голосом повторил Пинкус, чувствуя, что в желудке у него образовался ком. — Если я правильно вас понял, он и сейчас рассказывает эти странные истории?

— Не так часто, как прежде, но да, рассказывает, когда находится в особо подавленном состоянии или, опрокинув лишний стаканчик мартини, который ему совсем ни к чему, выползает из своей берлоги.

— Из берлоги? Или, что то же самое, из пещеры, не так ли?

— Он называет это берлогой в шато, или шато-берлогой.