— Мы и сейчас умеем, — почему-то обиженно отозвался Костя, хотя никаким боком к миру изящной словесности не принадлежал.

Как ни саботировали Катя с Костей поход к монастырю, Вадим Михайлович, особенно после обеда с водкой, настоял и, как Паганель, укрывши голову носовым платком, вывел свою команду за ворота поселка и бодро зашагал через поле. Вскоре они вошли на дорожку, отгороженную от крепостной стены рядом тополей с корявыми стволами. Мягкий полусвет процеженного листвой солнца ложился им под ноги.

Главные ворота были распахнуты, но сам собор сейчас был закрыт, и можно было только попытаться разглядеть его внутренность через большие окна с крытой обводной галереи. Но всюду вокруг него ощущалась как бы проснувшаяся жизнь: молодые яблоньки весело белели на солнце покрытыми известкой основаниями стволов, тут и там высились горки песка, лежали столбики мостильной плитки, и в монастырском дворе попадались молодые монахи, сосредоточенные какой-то хозяйственной думой.

Экскурсанты не спеша прошлись по периметру и вышли за монастырскую стену. Им навстречу по дорожке вдоль пруда брел, бормоча что-то невнятное, голый по пояс и абсолютно пьяный мужик. Они проводили его долгими заинтересованными взглядами.

— Вот, пожалуйста, — сказал Вадим Михайлова. — Это какой-то архетип. Ни церковь, ни кабак…

— Видишь ли, Алеша, — с вызовом сказала Катя, — папа считает своим долгом всех наших гостей просветить своей теорией иосифлянской России.

— Да я не прочь, — улыбнулся Алексей.

— Мы с какого года здесь? — спросил Вадим Михайлович то ли Катю, то ли сам себя. — С шестьдесят девятого, так что своим глазам я верю. И до самого недавнего времени цвела здесь мерзость запустения. Но вот год назад все меняется, как по щучьему велению. Навезли среднеазиатских рабочих и в полгода, в полгода, — повторил Вадим Михайлович, чуть придержав Алексея за локоть, — подняли тут все из руин и тлена. Такой был муравейник, что вы!.. Во-от. И лавка церковная появилась. И купил я в той лавке книжку, попросту говоря, брошюру, про «иосифлян» и «нестяжателей», домой вернемся — покажу. А там написано, доходчиво так, в простых выражениях, что, оказывается, никакой принципиальной разницы между Иосифом и Нилом вовсе и не было, это нас так учили неправильно, а разницу эту придумала якобы либеральная историография в девятнадцатом веке. И вот когда я это прочел, тут-то мне и стало все ясно, и понял я, куда снова идет Россия, — со вздохом закончил он.

Им еще был виден пьяный; теперь он стоял под монастырской стеной и, покачиваясь, мочился прямо на нее, и было даже видно, как известка в этом месте становится серой.

— Помнится, в начале столетия, нынешнего, я имею в виду, власть искала национальную идею. — Вадим Михайлович отвернулся от мужика. — Найти не нашла, но зато взяла из прошлого то, что ей показалось. Но так ведь нельзя. Историческая истина истинна только один раз. А похожесть — это всего лишь похожесть. Если у нас с вами схожие черты лица, следует ли отсюда, что и взгляды наши тоже будут похожи? Ну вот. Похожесть не есть тождество, и каждое историческое время требует своего и только своего, единственного ответа на его вызовы. И то, что, может быть, было хорошо и нужно для пятнадцатого века, сейчас уже выглядит нелепо.

— Нелепо-то нелепо, а плоды приносит, — заметил Костя. — Достаточно телевизор посмотреть.

— Выброси свой телевизор, — сказал Вадим Михайлович.