Очень сильные. Настолько сильные, что Ильгет уже и не знала, что кажется ей более странным - это чувство давнего знакомства или тот действительный факт, что незнакомец назвал ее имя.

Она сняла суп с плиты, разложила ягоды по вазочкам и шлепнула поверх каждой белую плюху из взбитых сливок. Три вазочки. Вдруг свекровь тоже останется на обед… Теперь вот надо идти вынимать белье из машины. Проходить мимо Питы и его мамочки. Гадость какая. А что делать? Ильгет глубоко вздохнула, сжала зубы и вышла из кухни. Свекровь смерила ее неприязненным взглядом.

— Пойду стирку выну, - сказала Ильгет в пространство. Из коридора она услышала ворчание Питиной мамы.

— Еще стиральную машину купили. Так бы руками стирала, как в наше время.

Пита, как водится, помалкивал. Ругаться с мамой - себе дороже. Почему? - Ильгет толкнула дверь, - неужели человеку приятно ворчать просто беспрерывно?

Нет, почему свекровь Ильгет не любит - вполне понятно. Ильгет обманом, по ее мнению, втиснулась в их семью. Окрутила сына. Голодранка, дочь матери-одиночки, а пользуется благами, которые свекровь заработала своими руками. Теперь еще и бездельничает - ведь не объяснишь, что работы действительно, реально нет никакой. Все это при Ильгет довольно часто озвучивалось. Кроме того, Ильгет отлично понимала, что слишком уж разные они люди - она и свекровь. Она - и вся семья Питы. И если честно, даже она и сам Пита. Хотя тут при хорошем раскладе могло бы получаться взаимодополнение. Но это при хорошем.

То есть все понятно. Непонятно другое - ну плоха Ильгет - но неужели ж приятно человеку просто беспрерывно выплескивать свой негатив? Безостановочно, постоянно тонуть в мысленном ворчании, в ненависти и отвращении? Ведь надоесть же должно.

Ильгет прижала к себе тазик, толкнула подвальную дверь. Облегчение от исповеди прошло полностью. Сердце снова ныло, и внутри все было привычно сжато в болезненный тугой комок. Все это неправильно. Нельзя так реагировать. Кстати, свекровь права в данном случае - у Ильгет и в самом деле бардак. Она не очень-то хорошая хозяйка. И зеркало правда давно не мыто. Могла бы и получше следить за домом. Да, но… мне просто больно, больно, больно… и это не проходит никогда. Неожиданно брызнули слезы. Ильгет открыла стиральную машинку, присела и стала вываливать белье в тазик. Господи, да сколько же можно… Почему так плохо-то все? Сзади скрипнула дверь. Ильгет поспешно вытерла слезы ладонью. Поднялась. Подошла к сушилке.

— Здравствуйте, - она постаралась произнести это как можно бодрее.

— А, шени Эйтлин! - соседка с третьего, бабушка лет под семьдесят, однако бодрая, с крашеными блондинистыми волосами, всегда в косметике - всегда, даже здесь, в стиралке! - А я как раз с вами поговорить хотела! Вы свое белье так развешиваете, что места никакого не остается! Надо же и о других немного думать!

Ильгет, онемев, смотрела на соседку.

— Но я…

— Детей у вас нет, неужели надо обязательно каждый день стирать и занимать все веревки?

— Но я не каждый день… да где? Где вы здесь видите мое белье?

— А вот! - бабушка победоносно указала на чьи-то сатиновые пододеяльники, - и это! И это! И вот здесь, скажете, это не ваше? - она дернула за дамские кружевные панталоны, в которые Ильгет могла бы завернуться два раза.

— Здесь нет моего белья… это не мое… - пролепетала она. Но соседку уже несло.

— И по коридору шастаете все время, как ночь, так шастаете! Водите друзей каких-то! А мы спать не можем!

— Да не бывает у нас никого! - закричала Ильгет, не выдержав.