— Слышишь, Лиза, — тихо сказал Орлов, — а ты понравилась офицеру. Он ведь видел нас, стервец, да, похоже, пожалел тебя. И у них есть люди.

Лиза не могла вымолвить ни слова. Понравилась! Знал бы Орлов, где она прежде встречалась с Крестеном! И если сказать честно, она никогда не задумывалась над тем, какое впечатление произвела на немецкого лейтенанта в Таллинне. Нет, просто он пожалел ее, так же, как и тогда, в конце сорок первого, когда не донес в гестапо. Но странным, необъяснимо странным казалось то, что, увидев ее, сразу узнал — значит, не забыл. От этой мысли Лизе почему-то стало вдруг радостно и тепло на душе.

До своих они добрались. Прижав Лизу к груди, Орлов сказал с нежностью:

— А ты счастливая, Лизка. Из такой катавасии выпутались, а я уж думал — все, кранты, — и попросил смущенно: Ты уж не серчай, если я там чего прежде. — И, приподняв лицо, заглянул ей в глаза.

Она улыбнулась:

— Да что там, вам спасибо, Алексей Васильевич, — а сама все возвращалась в памяти к недавно пережитому, словно заново чувствуя на себе взгляд усталых светлых глаз обер-лейтенанта. Окажись кто другой на месте Крестена — не остаться бы им в живых.

Штурм Сталинградского вокзала шел уже пятые сутки. На каменное четырехэтажное здание, в котором оборонялись остатки русского батальона, обрушилось столько мин и снарядов, что казалось — его сотрут в пыль. Уже не должно было остаться ни единой живой души, но как только немецкая пехота поднималась в атаку, здание вновь оживало. Немцы откатывались. Вдруг у разбитых белых фигур, украшающих фонтан на привокзальной площади, поднялся офицер и, подав знак солдатам, не пригибаясь, в полный рост, повел их на новый штурм. Пули веером пронеслись над ним. Он вздрогнул, согнулся. Но выпрямился и сделал шаг вперед. Еще выстрел — упал на колено, но упрямо встал…

— Герр обер-лейтенант, — молоденький солдат подскочил к нему, отчаянно схватил за плечи, — вы ранены, герр обер-лейтенант…

— Вперед, веди их, Фриц! — в уголках губ офицера появилась кровь, лицо передергивало, он облизывал кровь с губ и, задыхаясь, повторил:

— Вперед! Веди их, мой мальчик.

— Нет, я не оставлю вас, герр обер-лейтенант!

— Фриц… — извивающиеся струйки крови поползли по подбородку офицера. Упавшая фуражка открыла жесткие светлые волосы. Он устало сомкнул веки, прерывисто дышал и жадно глотал воздух. Фриц приподнял его голову и положил себе на колени. Потом, напрягая силы, потащил по снегу назад, к своим. Глаза его застилали слезы.

— Волга! Волга! А, черт! Опять связь перебило, — генерал Родимцев бросил трубку телефона, раздраженно потирая руки, прошелся по блиндажу. — Лизавета, — взгляд его тусклых от многих бессонных ночей глаз обратился к Голицыной, — давай беги к Петровскому на батарею, огонька, огонька пусть подкинут. Давит фриц, продыху не дает!

— Слушаюсь, товарищ генерал, — отдав честь, она взбежала по обитым досками земляным ступеням наверх. Вокруг дым, гарь — день, ночь — не разберешь. Снег — бурый от крови и пепла. Почерневшие остовы зданий — точно гигантские пауки на фоне затянутого серой пеленой неба. Она спрыгнула в траншею — от грохота орудий заложило уши. Пригибаясь под обстрелом, побежала к артиллеристам. Добравшись, увидела, что на батарее непривычно многолюдно. Оказалось, приехал сам командующий Донским фронтом — Константин Константинович Рокоссовский, чтобы своими глазами оценить обстановку. Полковник Петровский находился при нем, в блиндаже проходило совещание.

— Тяжелые, кровопролитные бои, — Лиза услышала, как Рокоссовский говорит но телефону, — личный состав дивизий не доходит и до половины, товарищ Сталин, потери существенные.