Гупало неторопко поднялся, прогромыхал ступеньками узкого трапа, ведущего из кабины в трюм, возник в проеме.

— Ну что? — спросил у него Стругов.

— Приказано еще раз обследовать остров. Лиманы обшаривают другие, четыре машины в поиске.

— Ясно, — сказал Стругов, подивился нездоровой глухоте своего голоса — неужели он заболевает, или просто устал, или же следы чужой трагедии, оставшиеся на этом островке, в одночасье повергли его в хворь?

— Я собаками много занимался, — сказал Меньшов, — даже литературу изучал по поводу лаек, псовых, борзых, гончих... Пород всего... четыреста, кажется. Вот чем, к примеру, отличается молодой доберман-пинчер от старой короткошерстной легавой, а? Только ушами и хвостом. У добермана уши торчком, с загибом и хвост по самую репку оттяпан, а у легавой уши книзу и хвост как сарделька. Пистолетом торчит. А так похожи друг на друга...

— Ну? — Гупало спрыгнул на ракушечник, подошел ближе, засунув руки в карманы. Узкие галифе лопнули у него на левой икре, по шву, в прогале была видна незагорелая розоватая кожа. — Доберман крупнее.

— Еще один собачий знаток, — сказал Пермяков.

Стругов устало подумал — разве можно так? Прилетели на беду, не нашли людей и успокоились.

А лицо Меньшова тем временем сделалось малоподвижным и печальным, его словно пронзила далекая, уже теряющая силу боль.

— Как-то отец мой, — проговорил Меньшов, — будучи еще в соку и в силе, крепким деревенским мужиком, поехал на лошади на базар в Елец. И меня взял с собой. А до золотоглавого Ельца от нашей деревеньки — ни дать ни взять километров тридцать пять — сорок будет. Поехали мы, чтобы телятину сбыть — как раз телка тогда зарезали, — да еще обнову домашним купить — ну, в общем, крестьянские дела надо было справить. Выехали затемно, на небе еще Млечный Путь огнем полыхал — у нас, на Орловщине, называют его красиво, Весь Жар, — и не заметили в темноте, что за телегой увязалась брюхатая дворняга. По кличке... Репой мы ее звали. Спохватились, когда деревня уже осталась за ста буграми. Домой же не прогонишь... Да и не уйдет собака, хозяев не бросит. Так и приехали в город — мы на телеге, Репа пешком. Пока батя торговал телком да ходил по лавкам, тряпье подбирал, Репа ощенилась под телегой. Посмотрел мой родитель на скулящее мокрое потомство Репино и хвать за голову — щенков пять штук, все слепыши — загнутся в дороге, если везти, да и не повезешь это богатство домой — все равно топить в реке. И Репу оставлять со щенками жалко. Поскреб батя затылок, махнул — пропади ты пропадом, проще другого сторожа во двор привести, чем Репу с елецкого базара эвакуировать. Словом, уехали мы домой. Прибыли уже ночью, часов в двенадцать. Я в дороге уснул, меня сонного с телеги сняли, в избу перенесли. А утром, выйдя на крыльцо по малому делу, мой батя увидел, что Репа как ни в чем не бывало сидит на дворе у будки и облизывает пятерых щенят. Батя так и бухнулся на колени перед собакой. А что ему оставалось делать? Мать выходит корову доить, а батя в кальсонах стоит перед собакой и слезы льет. И смех и грех. Так как же Репа смогла за одну ночь, да и то неполную, перетащить из незнакомого города, за целых сорок километров расположенного, пятерых щенят? Как, скажите?

— Как? — задумчиво переспросил Стругов и вдруг надсадно, вязко закашлял: гха-гха! — глаза его налились слезами, вобранная в плечи голова затряслась мелко, и весь он сделался неуклюжим, неудобным, покорным. Откашлявшись, он тяжело, одними ноздрями, втянул в себя воздух, выдохнул — видно, это принесло майору облегчение, он быстро вытер слезы, а вот нездоровая краснота сходила с лица долго. — В‑вот, черт те... Хоть в госпиталь ложись.

— У тебя пневмония, майор, — лениво произнес Пермяков.