— Вы на работу сюда или в командировку? — прокричала Людмила, но ветер отнес ее голос в сторону, до Костылева долетел только обрывок: «...овку?» Старенков же расслышал, ответил:

— На работу. Тут трассу тянут.

— Читала в газетах.

— Ну и ночь! Холод! Только радикулит зарабатывать, — Костылев повернулся спиной к ветру.

— Обычная погода. Иногда месяцами так бывает, — ответил Старенков. — Вы здесь родились? — спросил он у Людмилы.

— Нет. Я в Харькове родилась. Живу в Тюмени. А здесь часто бываю.

— Не оступитесь. Канава, — предупредил Старенков.

Костылев поотстал, он плелся следом, изредка отрывая глаза от серой, плывущей под ногами земли, и, оглядывая идущих впереди, задерживал взгляд на женской фигуре. Брел дальше, спотыкаясь, увязая в глубоких торфяных вымоинах, чувствуя усталость. Слишком много впечатлений для одного дня. А Старенков-то, Старенков... Работает вовсю, состязаться с ним — дело дохлое.

Вдруг кто-то сильной рукой ухватил его за плечо, повернул к себе, дохнул в лицо кислым — смесью вина и табака.

— Постой, парень!

На широкой бетонной площадке, в которую были впаяны железные воротца канадского домика, их, оказывается, поджидали. Четверо.

— Эти? — спросил низенький, коренастый, поперек себя шире человек. Долговязый, стоявший рядом с ним, качнулся. Костылев по голубизне волос узнал в нем ресторанного бородача.

— Они.

— Вот так-то, голубчики, — сказал коренастый жутковатым, ни единой краски, голосом. — Ваша королева отказала вон ему, — он равнодушно цыкнул в сторону бородача, а у нас это так не проходит. Он на нее глаз положил, а вы поперек встали. Нелады.

Костылев услышал, как громко усмехнулся Старенков, а затем, без паузы, глухой удар. Тот, что поперек себя шире, охнул, складываясь пополам, а Старенков, оттянув назад ногу, ударил его коленом в подбородок. Коренастый вяло всплеснул руками, перелетел через воротца, зацепился за ребровину верхней перекладины задниками ботинок. Старенков метнулся к воротцам, ухватился руками за оголившиеся лодыжки, приподнял. Коренастый не издал ни звука.

— Не надо! — взрезал темноту женский крик. — Вы убьете его.

— Надо будет — убью! — жестко отозвался Старенков. — Блатная падаль. Кулаками живет.

Он перетащил коренастого через воротца, опустил на снег. Тот сложился кулем. Старенков повернулся к трем оставшимся:

— Кто еще?

Те даже не пошевельнулись.

— Бон мин а мове же! Адье, джентльмены, — сказал Старенков. — Изучайте французский. Если хотите, можем встретиться еще.

Он вынул железный торчок из засова калитки, открыл, пропустил Людмилу, потом Костылева, прошел сам и аккуратно втиснул торчок обратно.

— Извините за компанию, — произнес он у крыльца нелепую, смешную именно своей нелепицей фразу. Костылев перегнулся через морозно заскрипевшие перила, подставил под ветер лицо, тот скользнул по щекам, лбу, подбородку, остудил их, щекотно дунул в нос.

— Заходите завтра в гости. Номер тридцатый, этаж второй, — пригласил Старенков Людмилу.

— Вы не убили его?

— Нет. Парень тяжелый, как сейф, он от собственного веса больше пострадал. Минут через десять оклемается. Но когда очнется, ему невесело будет. Сам виноват — чего хотел, того добился.

— Завтра я не могу к вам в гости. Улетаю.

— Рейс? Жаль.

На следующий день они проснулись поздно. Под дверями лежал квадратик бумаги, вырванный из ученической тетради «для арифметики». Клетка была яркой, зеленушного цвета и по размерам чуть мельче обычной, бумага же — лощеной, с хрустом.

— Видать, не наша, — Старенков пошуршал бумагой.