Бумага и ручка было под рукой. Генрих быстро набросал ответ, полный извинений, беспокойства за ее здоровье, радости по поводу известия. Самым неприятным было то, что привычка перечитывать все написанное глубоко укоренилась в нем. Его смутило лишенное эмоциональности сочинение, и он порвал письмо. Затем перечитал письмо Элизабет, пытаясь найти отправную точку для второй попытки. Как он осознал позже, это было ошибкой, потому что его мгновенно охватил гнев. Как смела она протестовать против всего, что он делал, будучи, возможно, полностью втянутой в заговор против него. Ей следовало бы благодарить ребенка в своей утробе, его ребенка, за то, что она не томится в сырых тюремных застенках. Этот ответ так и не был послан. Генрих вернул себе достаточно самообладания, чтобы вспомнить, что она, возможно, была в неведении относительно его подозрений, а может быть, даже и невиновна.

Третий набросок письма был по своему эффекту, пожалуй, даже хуже, чем два предыдущих. Оно было заботливое и тактичное, содержало уместные вопросы относительно здоровья Элизабет, уместное смущение по поводу его недовольства, о котором она упоминает в своем письме. Он определенно не имеет причин для недовольства сейчас и надеется не иметь таких причин в будущем. Если он был краток, она должна считаться с тем, что в его распоряжении очень мало времени для личных дел.

Продиктованный Элизабет ответ на этот шедевр был равным ему по учтивости, но ответ Маргрит, который она начала со слов «Даже мать осмеливается назвать короля ослом», мог бы воспламенить бумагу, если бы чернила горели. В отчаянии Генрих попытался бороться со своими чувствами, но, тем не менее, оказался между чувствами любви и ненависти. Если бы он позволил какому-либо чувству согреть себя, это раздвоение полностью покинуло бы его. Он осыпал себя ругательствами на французском, уэльском и английском, словами, которые джентльмены не слышали из его уст никогда ранее и не представляли себе, что он их знает, но все было тщетно. Холодная учтивость была единственным спасением, которое он мог найти. Он не мог заявить о любви, в которой не признавался, как не признавался в ненависти.

Еще одним спасением для него была работа. Ни один предыдущий король никогда не уделял столько внимания всем сторонам деловой жизни городов, как Генрих. Тюдор был готов в любое время принять делегацию, и его совет был практичным и точным. Ни одна проблема не казалась слишком маленькой для его внимания и ничего не было забыто. За что бы король не брался, он оставлял прекрасное мнение о себе, смешанное с изрядной долей трепета. Распространились слухи о его действительной заинтересованности в благосостоянии нации, и когда он въехал в Бристоль, женщины, высунувшись из окон, осыпали его пшеницей – символом плодородия и изобилия.

Теперь Генрих выслушивал больше жалоб, чем пустых пышных хвалебных речей. Бристоль кричал о своем упадке, проклиная упадок флота и спад в торговле тканями. Король выслушал и пообещал помощь. Каждый король делал это, но на сей раз мэр и члены городского управления были приятно удивлены, когда их вызвали на аудиенцию к королю.

Рядом с Генрихом сидели лорд Динхэм – казначей, граф Оксфорд – главный лорд-адмирал несуществующего флота, и Фокс.