– А математику и музыку им тоже нужно знать? А французский, историю и…

– Это вначале только кажется трудным, Эдвард. Людям высокого положения необходимо знать эти вещи. Я уверен, что со временем ты найдешь это более интересным.

Неожиданно Генрих улыбнулся.

– Возможно, ты слишком засиделся над этим, мой мальчик. Сегодня чудесный солнечный день. Ты будешь учиться лучше, если пойдет дождь. Пойдем, я возьму тебя покататься верхом.

Эдвард Стаффорд подпрыгнул и порывисто крепко обнял короля, Генрих ответил ему таким же объятием, но на лице его была написана досада.

Возможно, ребенок и исправится, но его учителя не были настроены столь оптимистично. Мальчик был решительно тупой, не безнадежно глуп, но совершено не склонный к учебе. Лучше было бы закрепить его любовь и воздержаться от надежды сделать его довольным, сделав полезным. Да, возможно, это лучший способ.

У юного Бэкингема был неистовый и плохо управляемый характер. Это моя вина, подумал Генрих. Я недостаточно тверд с ним, потому что я не могу любить его так, как люблю Чарльза.

Ко времени их возвращения Генрих уже был более доволен Эдвардом и жизнью в целом. Мальчик, даже если никогда и не станет ученым, то определенно хорошо ездит верхом и любит его. Генрих теперь смог полностью заняться счетами, биллями и петициями, что он и делал, пока не пришло время одеваться к обеду.

Элизабет обедала в одиночестве. Она быстро восстанавливала силы, но до сих пор не чувствовала желания надевать роскошные одежды и испытывать напряжение официальных обедов. Честно говоря, Генрих скучал по ней, потому что она, в отличие от Джаспера, не расстраивалась из-за язвительных замечаний, которые был склонен делать Генрих, и у нее не было недостатка чувства юмора, которым, к несчастью, обладала его мать.

Начав думать о ней, уже было трудно остановиться, и Генрих стал угрюмым и безмолвным. Было огромной ошибкой пообещать приходить к ней каждую ночь. Генриха нельзя было назвать распутным человеком, но его естественные аппетиты возбуждались просьбами и ответным чувством Элизабет. На некоторое время, тем не менее, источник удовольствия был перекрыт, и Генрих становился все более голодным. Это не превратилось бы в серьезную проблему, если бы Элизабет вела себя разумно.

Она ревновала его, даже когда он был невиновен, а однажды, вскоре после рождения Артура, когда он изменил ей, она устроила ему сцену, повторения которой он бы не хотел. Она закончилась для него ужасной головной болью, а Элизабет два дня пролежала в лихорадке. Как она раскрыла это небольшое отступление от его целомудрия, было загадкой, которую не смогли раскрыть самые изнурительные допросы, и Генрих пришел к нелицеприятному выводу, что его выдало нечто сугубо личное в нем самом.

Было бы не так плохо, если бы он мог находиться вдали от нее. У Генриха не было необходимости часто сталкиваться с придворными дамами. В течение дня он работал или играл с мужчинами, и в связи с тем, что он не был чувствообильным, а его придворные знали, что он не любит похотливых разговоров, он никогда не отводил мыслям о женщинах и, в частности, о сексе особого места.

Но эти ночные визиты к Элизабет! Она была привлекательна как никогда, маленькая, пухленькая, ее грудь стала немного полнее, и все это вместе было таким приглашающим. И она приглашала его! Она надевала, по убеждению Генриха, преднамеренно, свои самые прозрачные ночные сорочки, и она флиртовала с ним – да, только так можно было назвать ее манеры.

После обеда он ушел работать в свой кабинет к облегчению придворных, которые были свободны делать все, что захочется: играть в карты, слушать музыкантов или смеяться над шутами, не опасаясь раздражительности короля.