– Гарри, что случилось, ты зол на меня? Ради всего святого, скажи. Я не буду плакать и жаловаться. Я не смогу перенести злость, стоящую между нами… не в этот вечер.

– Конечно же, я не сердит на тебя. Какая для этого может быть причина?

– Я не знаю такой причины, но мне неизвестно, какие сплетни обо мне тебе нашептывают на ухо.

– Никто не отзывается плохо о тебе. Ты даже покорила моего дядю, а это несомненный подвиг для дочери Эдварда.

Это препятствие было устранено. Еще несколько минут, думал Генрих, и он сможет уйти. Он продолжал держаться строго, чувствуя себя так, как будто холод был его панцирем, и если он расслабится, то ледяное покрытие рассыплется на кусочки. Внезапно руки Элизабет сжались вокруг него.

– Гарри, пожалуйста, давай успокоим друг друга, – у нее вырвалось полурыдание, полусмех. – Я уже так испугана. Ничто сказанное или сделанное тобой не испугало бы меня больше. Неужели все настолько плохо?

– Нет, все хорошо. Ты должна верить мне. Страна доброжелательно откликнулась на мой призыв людей в армию. Было небольшое затруднение на востоке, потому что они хотели сражаться под командованием Суррея, но они откликнулись все – Пастон, Болейн… все.

– Тогда почему ты боишься, Гарри? – это было сказано самым слабым и робким шепотом. Он бы не услышал его, если бы она не прошептала ему на ухо.

– Если ты хочешь услышать правду, потому что я трус, – не выдержал он. – Ты как-то сказала, что я не боялся перед Босвортом. Так вот, ты ошиблась. Как и тогда я дрожу сейчас от страха, и не могу подчинить себе мое тело даже силой воли. Я боюсь сражаться, умереть…

– Ах это. – Элизабет мягко и очень нежно рассмеялась и поцеловала его ухо, в которое шептала, затем щеку, подбородок и губы. – Это значит, что ты такой же человек, как и другие. В этом нет ничего дурного. – И она прижалась к нему еще теснее, устраиваясь поудобнее, как будто ее страхи ожили вновь.

– Я не знаю, почему ты можешь видеть меня насквозь, как будто мое тело сделано из стекла, – обиженно произнес Генрих. – Никто другой не может этого.

– Всего лишь потому, что я люблю тебя, как никто другой. Я не имею в виду, – пояснила Элизабет, скорее себе, чем Генриху, – что я люблю тебя больше, чем другие. Не больше, чем твоя мать или твой дядя. Я люблю тебя иначе. Я считаю, что они почти боготворят тебя. Но жена… Я знаю, что у тебя на животе есть родинка, а на бедре шрам в виде полумесяца. Тебя там кто-то укусил, Гарри? Я думала над этим и страстно желала сама укусить тебя там.

– Я упал на железный прут. – Он пытался найти знакомый довод, привычную шутку, чтобы воспользоваться предложенным Элизабет спасением, но его голос дрогнул, он повернулся лицом к груди своей жены и начал всхлипывать.

– Так ли это? – мягко спросила Элизабет. – Но теперь ты видишь, что жена не может боготворить и не может поражаться мысли, что ее муж является человеком. Как же мне не верить в то, что ты слаб и смертен? Неужели я не видела тебя дрожащим от желания и не слышала в завершение твоего крика. У меня те же чувства, и я тоже слаба и смертна.

Тело Генриха вздрагивало с головы до пяток, но его всхлипывание смолкло, а руки становились теплее. Элизабет продолжала говорить о разных мелочах, которые связывали их, ссорах и шутках, их личных особенностях. У Генриха часто немела шея от длительного сидения над расчетами, и Элизабет иногда растирала ему шею горчицей, смешанной с ароматным кремом, чтобы расслабить мышцы.

– Как может женщина боготворить мужчину с онемевшей шеей, – со смехом спросила она его, – или отказываться считать его простое, если не сказать безобразное лицо над онемевшей шеей самым прекрасным из всех виденных ей когда-либо.